От размышлений всегда почему-то отвлекают. Вот и сейчас звякнувший дверной колокольчик не очень тонко намекнул, что в лавку, нет, в Лавку Древностей собираются войти. Да нет, уже вошли.

– О, отец мудрости! – раздалось от входа, отделенного от кабинета несколькими стеллажами с книгами. Книгами. Только за эти книги Университетум в Катевице, что в Земле Кардо’Ат, предлагал... Да что там предлагал! Давал деньги. А меняться отказывался. Ведь там на мену такое... Ничего, пусть созреют. – О светоч разума!

Мастер решил отозваться:

– Я здесь, Уллахафи, уже иду. Совсем незачем так кричать.

– Я испугался, о мудрейший, ведь книги твои столь древни, не увлекли ли они за собой пастыря своего?

– Не увлекли, – явил себя неугомонному посетителю мастер А Фраим и опять немного смутился.

К своему ученику, шумному Уллохафи, велеречивому жителю южных островов Асино, мастер давно привык. Привык к его шумности, постоянному аромату благовоний, который не выветривается часами, ятагану, вечно норовящему опрокинуть какой-нибудь артефакт. Даже к дремучей, непробиваемой какой-то необразованности привык. Ведь Уллохафи жил в мире какой-то совсем другой истории и, что характерно, умудрялся весьма регулярно прикарманивать материальные подтверждения своих заблуждений. Они, конечно, не могли поколебать глубокой уверенности почтенного мастера в верности академической точки зрения, но самим фактом своего существования давали величайшую возможность построения версий, столь аппетитных любому исследователю.

Но сейчас островитянин был не один, и мастеру стало неудобно, что его, столь мудрого и почтенного, хотя бы кто-то может воспринять не как друга, но, определенно, как знакомца одетого пестро, словно райская птица, шумного балабола. Надо признаться, что в желтых шароварах, голубом кушаке и алой безрукавке на очень волосатое голое тело Уллахафи выглядел несколько экзотично для Университетума. Не добавляла ему добропорядочности и чалма в цвет кушака, и толстое золотое кольцо в правой ноздре. Нет, в период семестров он являл собой образец добропорядочности, одевался, во всяком случае, привычнее для окружающих, но возвращаясь из своих странствий, какое-то время ходил в одеждах своей родины, объясняя это борьбой с ностальгией. По странному стечению обстоятельств борьба с ностальгией сопровождалась весьма серьезными загулами. Вот и сейчас островитянин был слегка трезв. Но его целеустремленности это не мешало.

А вот двое с ним – другие. Неторопливые. Степенные. Молчаливые. Покупатели. Или нет. Один из них. Длинный суконный плащ с капюшоном. Капюшон, конечно, откинут. И плащ расстегнут. Ему нечего таить. И зачем добротную одежду прятать. Пусть продавец видит, серьезный человек пожаловал. Туника длинная, по колено. Знающий поймет, что человек, для одежды коричневый цвет выбравший, домовитостью отличается. А умелое золотое шитье по плотным запястьям расскажет, что давно та домовитость в богатство переросла. Лиственный узор по подолу поведает, что бывал хозяин одежды и в Лесных Твердынях, а то, что вернулся оттуда, – про удачливость. Штаны кожи огнистого змея о предусмотрительности скажут. Ну а ворот, жестко пуговицей из солнечного янтаря стянутый, всякому понять даст, что богат тот человек и доверчивости к людям в нем ни на грош.

А вот красноватое, как будто обгорелое, полное лицо с серебряной скобкой бороды под недлинно остриженной шевелюрой ничего не скажет. Ибо мудрый знает. Лицо человека – для того, чтобы мысли его скрывать. Лишь серые цепкие глаза... Да что глаза. Для обмана кто-то придумал: глаза-де зеркало души. Убедился на долгом веку своем мастер. Для обмана.

А второй – кусок мрака. Даже накидку древесного шелка не расстегнул. Лишь капюшон откинул. А мог и не откидывать. И по узкому настороженному лицу, и по длинной неширокой перевязи, что через спину аж до колена тянется, и по черным сапогам, носы которых серебром окованы, – герб. Степной. Они торговать не умеют. Грабить разве что. Но этот из других. Охранитель. И встал цепко так. Чтобы все и всех видеть. И умно так – вроде в зеркало себя разглядывает, а сам все и всех видит.

– Славен будь, мудрейший! – опять забалаболил островитянин. – Добр день этот к дому моему сегодня, ибо встретил я великого знатока и ценителя древностей, антиков, как ты называешь их. И не преминул поведать ему о таком знатоке древностей, как ты. И сразу он пожелал посетить тебя и собрание твое увидеть, так позволь же...

Но, как видно, знаток антиков понял, что этот фонтан красноречия стоит заткнуть, и степенно назвался, протягивая для приветствия обе руки, как это принято у северян.

– Ольгерд, сын Фаста, мне имя. – И после чинного рукопожатия продолжил: – Я много в разных землях слышал о тебе, почтенный мастер. Немало и книг твоих прочитал и, признаюсь, не раз догадками, в них изложенными, воспользовался.

– Что же мы стоим? Присядь же. Уллахафи, иди к почтенному Весне и скажи, что у меня гость. Достойный гость. Пусть... Да впрочем, он и сам поймет. И пригласи с собой почтенного. – Старик сделал какой-то жест в сторону охранника.

– Пусть стоит, – резковато вдруг сказал назвавшийся Ольгердом. – У людей моей профессии есть не только друзья.

– Конечно, конечно, – согласился старик и сразу ушел от неинтересной ему темы.

– Так версии из каких моих работ вы использовали?

Охранник не скрывал скуки. Да и устал он изрядно. Они проделали с хозяином большой путь. И возможно, близки были к цели. Во всяком случае, все эти болтуны в Столице наперебой утверждали, что лучшего собрания книг (он внутренне поморщился), чем у этого здорового старого фандо, ни у кого нет. Да и этот пестрый балабол, который, по мнению Ола, оказался неплохо образованным человеком (теперь он внутренне хмыкнул), придерживался аналогичного мнения. И вот они здесь. Больше всего ему сейчас хотелось полоснуть старика по глотке – руки жадно щекотнули костяную рукоятку ножа – взять, что нужно, и уйти. Куда-нибудь в кабак. Вина выпить, с девками того-этого. Нельзя. Полоснешь, а потом сам же до посинения и будешь то, что тебе надо, искать, так что оставалось только ждать. А вот как раз и руководство зовет. Меняться, наверное, будут. Охранник снял с пояса тяжелую сумку, приблизился и поставил ее на стол, за которым сидели беседующие. Отошел. Опять посмотрел на себя в зеркало. Хорош. И стал рассматривать выставленные на полках безделушки, медленно перемещаясь вдоль стеллажа. И вдруг ему показалось, что на него кто-то смотрит, он даже почувствовал на затылке дуновение. Развернулся. Никого. Только зеркало. Мрачная такая штуковина. Большая. Оправа в виде дракона. Ну да, дракона. И как он раньше не разглядел. Сверху тварь притаилась, посередине башка тяжеленная такая, на гладь стеклянную улеглась и смотрит. Настороженно. А на плечах дракона котики пушистые сидят, умываются, глазки так озорно блестят.