В Быховской тюрьме находилось 23 заключенных, в том числе генералы Корнилов, Деникин, Эрдели, Банковский, Эльснер, Лукомский, Романовский, Кисляков, Марков, Орлов, член первой Государственной думы А. Ф. Аладьин, подполковники Л. Н. Новосильцев, В. М. Пронин и другие офицеры. Большинство — убежденные сторонники корниловского движения, остальные — просто сочувствовавшие, случайно попавшие на положение заключенных. Узники в пределах тюрьмы пользовались полной свободой передвижения. Корнилов оставался для всех Верховным, его приказы исполнялись и заключенными, и стражей. Охрану несли верный Корнилову Текинский полк, состоявший из представителей крупнейшего туркменского племени, и полурота георгиевцев, подверженная влиянию советов. Численно превосходившие текинцы часто на ломанном русском языке говорили георгиевцам: «Вы — керенские, мы — корниловские, резать будем». И георгиевцы вели себя корректно. День начинался в 8 часов утра с чая. Пища готовилась за казенный счет на уровне офицерских собраний. После завтрака шли на прогулку. Пополудни приносили газеты. Вечером собирались в самой большой камере № 6 для общей беседы, прослушивания докладов на самые разные темы. В конце концов, разговоры сводились к русской смуте и способах ее прекращения. Весь день был открыт для посетителей. Жены получили разрешение поселиться в Быхове. Деникина и Маркова разместили в камере И. П. Романовского, бывшего генерал-квартирмейстера Ставки Верховного командования.

В Быхов приехала Ксения Васильевна. Она пыталась это сделать и раньше, по Деникин строго-настрого запретил ей появляться в Бердичеве, чтобы не подвергаться опасности. Она жила в Киеве, в квартире покойной его матери. К защите Деникина привлекла известных юристов, в частности, видного оратора Государственной думы В. А. Маклакова, образовала целую коллегию, держала наготове автомобиль на случай срочной поездки адвокатов. Потом она рассказывала: «Вошла в камеру и… смутилась. Там много пароду, и все на меня смотрят. Улыбается своей милой, смущенной улыбкой мой генерал. А мне хочется целовать его руки и плакать».

В своей неопубликованной рукописи Ксения Васильевна описала камеру и быт заключенных генералов. «Два окна. Между ними единственный столик; на нем маленькая, корявая, закоптелая керосиновая лампа. Два стула. Так что все сидят на своих кроватях. Я сажусь рядом с Антоном Ивановичем на жесткую кровать, прикрытую солдатским одеялом, и мы потихоньку начинаем разговор под шум голосов. С тех пор больше месяца я каждый день по два раза приходила в тюрьму. В сущности, проводила в ней весь день… Познакомилась и присмотрелась ко всем быховцам… Рядом с нашей камерой жил генерал Корнилов… Все генералы собирались всегда в нашей комнате, отчасти потому, что она была больше других и «женский элемент» вносил оживление. Особенно жена генерала Романовского, Елена Михайловна, очень оживленная и остроумная… Сидели на кроватях, на сундучках и чемоданах, выдвинутых из-под кровати. Сергей Леонидович Марков обыкновенно шагал из угла в угол, на ходу споря и разговаривая, или клал пасьянс на колченогом столике… С первого же дня удивительно понравился И. П. Романовский. Фигура у него несколько массивная, широкоплечая, хотя без всякой полноты. Одет как-то изысканнее других. Говорит немного… слушает постоянные споры… я заметила, что он часто знает больше других. И, вступая в разговор, старался так деликатно вести его, чтобы не дать почувствовать, что он сведущее своего собеседника… Удивлял меня немножко А. С. Лукомский своим самоуверенным тоном. Говорил резко, отчетливо, внушительно… Жена его, дочь знаменитого генерала Драгомирова, прямо очаровала меня. Представительная, умная, тактичная, она этим подкупала людей. Подмечала замечательно чутко слабые и чувствительные места и говорила каждому, что ему приятно.

…В первый раз я увидела Корнилова во дворе. Мы возвращались после прогулки с Антоном Ивановичем, и почти у дверей мимо нас прошел небольшого роста генерал, с желтым лицом и немного кривыми ногами, помахивая палкой или хлыстиком. Антон Иванович сжал мне руку и показал глазами ему вслед:

— Корнилов.

— Неужели?!

В этом слове было разочарование. Я себе представляла его совершенно иначе, хотя и видела портреты в газетах и журналах. Ничего величественного, ничего такого героического… В тот же день после обеда Корнилов пришел в нашу камеру. При его входе все встали и вытянулись… он был по-прежнему Верховным… принимал участие в разговоре с большим интересом… Ко мне относился хорошо, по говорил со мной… слегка шутливым… покровительственным тоном, как говорят с детьми… Раз я взбегала быстро по темной лестнице тюрьмы и вынимала по дороге из муфты бутылку водки, которую я почти ежедневно приносила. На площадке натыкаюсь на Корнилова.

— А ну, что это у вас, покажите.

Оп взял бутылку, посмотрел и, улыбаясь, возвратил мне.

— Вот попадетесь когда-нибудь, профессиональная спиртоноша…

Я вообще не особенно робкая, но перед Корниловым всегда как-то робела.

…По субботам местный батюшка приходил служить всенощную в тюрьму… Составили свой хор, и Антон Иванович очень гордился, что пел в нем. Это его старое «ремесло».

В камере Антон Иванович сблизился с Романовским, доверенным лицом Верховного и убежденным корниловцем. Однажды он сказал: «Могут расстрелять Корнилова, отправить на каторгу его соучастников, но «корниловщина» в России не погибнет, так как «корниловщина» — это любовь к Родине, желание спасти Россию, а эти высокие побуждения не забросать никакой грязью, не затоптать никаким ненавистникам России». В камере чаще всего обсуждался вопрос о судьбе революции. Марков как-то сказал Деникину и Романовскому: «Никак не могу решить в уме и сердце вопросы — монархия или республика? Ведь если монархия — лет на десять, а потом новые курбеты, то, пожалуй, не стоит..» В этой связи Деникин замечал, такие настроения вынашивала та часть русского офицерства, которая пыталась определить, «где проходит грань между чувством, атавизмом, разумом и государственной целесообразностью».

Между тем Керенский требовал от Следственной комиссии ускорить окончание дела корниловцев, ограничившись установлением вины лишь главных лиц и не вдаваясь в вопрос о корниловском движении, чтобы правительству не остаться вообще без офицеров. Однако Шабловский, назначенный ее председателем не Керенским, а самим Временным правительством, не придавал его распоряжениям решающего значения и по своему усмотрению определял «меру пресечения» и порядок содержания арестованных. Но обстановка в Быхове стала накаляться. Случалось, солдатские эшелоны, следовавшие через его станцию, предпринимали попытки расправиться с «корниловцами». Трагедию предотвращали расквартированные в городе части польского корпуса. Его командир генерал И. Р. Довбор-Мусницкий, считая свои войска иностранными, приказал им не вмешиваться во «внутренние русские дела», но защищать арестованных генералов, не исключая вооруженного отпора.

Поэтому местная просоветская печать потребовала вывода корниловцев в местечко Чериков, находившееся в 80 километрах от железной дороги, где располагались четыре распропагандированных запасных батальона, и удаления текинцев. Начальник могилевского гарнизона генерал М. Д. Бонч-Бруевич, брат близкого сподвижника Ленина В. Д. Бонч-Бруевича и сам весьма большевизировавшийся, поддержал такие настроения и предложил Керенскому перевести узников в Могилевскую тюрьму. Показательно, что в 1905–1907 гг. через печать М. Бонч-Бруевич призывал к бессудному истреблению мятежных элементов. Быховцы, отыскав книжку, составленную из его статей того времени, направили ее Могилевскому совету с надписью примерно такого содержания: «Дорогому Могилевскому совету от преданного автора». В адрес текинцев поступила инспирированная телеграмма: «Закаспийскую область постиг неурожай, а вашим семьям угрожает голод». Корнилов срочно обратился к Каледину с просьбой незамедлительно оказать помощь хлебом семьям текинцев.

В стране царили хаос и анархия. Власть Временного правительства, по словам горьковской газеты «Новая жизнь», ограничилась пределами Зимнего дворца. Керенский превратился в одинокую трагическую фигуру. Петроградский совет, с сентября возглавлявшийся Л. Д. Троцким, требовал передачи власти пролетариату и беднейшему крестьянству. Ленин вел подготовку вооруженного восстания. Народ жаждал хлеба, земли и мира, все больше склоняясь на сторону тех, кто обещал их громче всех. Разваливалась Россия. Нарастала волна сепаратизма в Туркестане. Финляндия, Украина, Литва, Латвия, Польша выступали за суверенитет. В газетах мелькали зловещие заголовки: Самосуды, Погромы, Анархия, Беспорядки. Ураган социальных страстей особенно свирепо бушевал в прифронтовой полосе. Вот как начальник Кавказской туземной дивизии описал атмосферу тех дней в охранявшейся ею Подольской губернии: «Теперь нет сил дольше бороться с пародом, у которого нет ни совести, ни стыда. Проходящие воинские части сметают все, уничтожают посевы, скот, птицу, разбивают казенные склады спирта, напиваются, поджигают дома, громят не только помещичьи, по и крестьянские имения… В каждом селе развито винокурение, с которым пет возможности бороться вследствие массы дезертиров. Самая плодородная страна — Подолия — погибает. Скоро останется голая земля». ЦИК советов в октябре отмечал: «В различных местностях России толпы озлобленных, темных, а часто и отуманенных спиртом людей, руководимые и направляемые темными личностями, бывшими городовыми и уголовными преступниками, грабят, совершают бесчинства, насилия и убийства… Может считаться точно установленным, что во всем этом погромном движении участвует смелая и опытная рука черной контрреволюции… Погромная антисемитская агитация и проповедь вражды, насилия и ненависти к инородцам и евреям являются, как показал опыт 1905 года, наилучшей формой для торжества контрреволюционных настроений и идей».