Ожидая в гости Павла Гоникина, завила волосы, надзла светлое с вырезом платье, оттенявшее здоровый загар лица и статных плеч.

Гоннкин пришел в условленный срок минута в минуту.

Оглядев комнатку, он положил на столик рядом с чаизцком, укрытым сарафанистой куклой-матрешкой, леденцы, сел в кресло и стал стучать каблуком по полу.

Катя сидела напротив, по-бабьи подперла рукой тугую румяную щеку и как-то иносказательно пожаловалась, что трудно жить - не везет. Наградой за безотказную работу было и будет нарекание: слаба воспитательная работа с молодежью. На фронт бы уйти, да пока не берут, обком возражает.

Гоникин взял ее за обе руки.

– Катя, мы не должны ждать похвалы. Партийная и комсомольская работа практически границ не имеет: за все в ответе. Вот я, говоря между нами, даже рад, что в исполком посадили. Посмотрим, как почувствует себя Афоня.

Катя высвободила свои руки, налившиеся жаром.

Гоникин набил трубку. Сумерки стушевали сухие черты его лица, помолодив и смягчив.

Катя говорила тихо; до войны думала - а вдруг да и пройдет молодость вот так: днем работа в райкоме, вечером ухаживай за племянниками. А как теперь жить - гадать трудно.

– Катюша, милая девочка, прекрасная душа...

– Какая там прекрасная?! Эгоистка я. Жаловалась на племяшей, а ведь люблю их. И как онп вознаграждают меня радостью за мою заботу! Павел Павлович: прости мне мою слабость...

– Да что ты?!
– Гонпкин порывисто встал.
– Тебе нужна своя семья, забота о самом близком тебе человеке.
– Он зашагал было по комнате, но комната была мала, и он остановился перед Катей, скрестив на груди руки. Я не понимаю Афанасия, - продолжал он, воодушевляясь.
– Не понимаю, хоть убей: жпть рядом с такой дивчиной и не...

– Не надо!
– почти в голос крикнула Катя.
– Павел Павлович, ты не знаешь этого странного человека.

– Да какая же он загадка? Упрощенная психика - не больше.

– Не знаю, может, и таков. Но с ним неловко, если не сказать, тяжело с ним.

– Да? Извини, Катя, а со мной?

– Ты же видишь, с тобой я откровенна без усилия над собой...

– Спасибо...

В коридоре - грузные шаги, кто-то тяжело и нетерпеливо надавил на дверь.

Катя повернула ключ (закрывалась от племянников), и дверь отошла. В зазор просочился электрический свет, рассек комнату надвое. Катя задернула окно черной шторой, включила настольную лампу.

Гонпкин отступил к книжной полочке, надвинул на брови фуражку военного образца.

На пороге, засучпв рукава гимнастерки выше локтей, в армейских брюках и сапогах, стоял солдат лет за сорок с устрашающими мускулами рук и шеи.

– Братка Вася!
– Катя плавным движением обняла его.
– Познакомьтесь это Павел Павлович, председатель райисполкома.

По-бычьи угнув стриженую голову, Василий дерзко взглянул на Гоникина, едва кивнув на его поклон.

– Сестренка, я всего на часик... Дети спят?

– Спят. Да что так торопишься?

– Спешим туда! Приедет Валька, передай ей мой поклон...

– Ну а как там-то, куда спешите?
– спросил Гоникин.

– Не видал, не знаю, - не вдруг отозвался Василий, Гоникин простился и вышел.

– Он что, насчет ремонта дома?
– Василий сощурился на дверь, за которой только что скрылся Гоникин.

– Да... нет, то есть так просто зашел.

– За так-то как бы не осерчала Федора, жена его...

или, кажется, развелся.

Брат не захотел будить сыновей, постоял у кровати над спящими, провел пальцами по головам.

Катя обняла брата, как давно - с детства - не обнимала, умоляя его быть осторожным. Лицо ее слиняло, скорбь углубила глаза, загасив блескучесть.

– Несправедлив был я к тебе, сестренка... Спасибо за детей...

– Нет, нет, я просто себялюбка.
– Поправляя воротник гимнастерки на его шее, Катя просила его писать жене почаще.
– Ей будет тяжело, Вася.

Не от слов ее и даже не от того, что уезжает на фронт, вдруг стало ему тяжко.

– Катюша, не забывай ребятишек... если выйдешь...

– О, господи, да как же я брошу их?! Ведь ты идешь на святое дело...

Василий поморщился, но тут же, надев на голову "пирожок", улыбнулся.

Проводив брата, Катя долго стояла у расшторенного окна, не включая света. Медленно угасало стальное небо, тускло желтели вклепанные в него звезды.

Катя уткнулась лицом в занавеску. Плакала о брате, над своей молодостью, над тем, что нет ни желания, ни сил жить по-прежнему. Как будет жить дальше, она не знала, но и старая жизнь уходила от нее навсегда.