— Еще не подал.

— Почему?

— Ужо пойду вечером.

Луиза Нейзель погладила его шею. — Завтра пойдешь, Лайош, — сказала она ласково, — сперва одежку твою выстираю. К утру высохнет, отглажу, и пойдешь хоть к восьми.

К полудню вернулся и Балинт. Нейзели сидели на кухне у стола, крестный в кальсонах, с очками на носу, читал «Непсаву». Под мышкой у Балинта был совсем маленький газетный сверток. Крестные Балинта смотрели на сверток.

— И тебя выставили? — спросила тетушка Нейзель, помолчав.

— Да.

— За что?

Балинт кашлянул, прочищая горло.

— Из-за полиции. Из полиции пришла бумага.

Его мать ушла в Киштарчу с утра. Балинт еще неделю оставался в Пеште, но работу не нашел, его кровать Нейзели сдали жильцу, поэтому в начале декабря с маленьким сундучком под мышкой он отправился восвояси.

Одиннадцатая глава

— Солдатов-то сколько, бабушка!

— Войне быть, внучек!

Старая крестьянка в черном платке — по выговору судя, из сегедских краев — стояла с внуком на площади Святого Иштвана перед витриной большого магазина игрушек. — Ишь, как солдатиками все заставлено, другого и не видно ничего в окошке-то, — говорила она, качая головой. Барон Дюла Грюнер Уйфалушский, президент Венгерского объединения промышленников, «текстильный барон», под унылыми лучами зимнего солнца совершавший моцион, остановился, услышав разговор, внимательно осмотрел витрину, метнул из-за очков быстрый взгляд на старушку и задумчиво зашагал дальше. На мгновение приостановился перед Базиликой, глазами пробежал по величественной ее лестнице, затем вновь обратил утомленный трудным восхождением взор внутрь, к тайным своим расчетам.

За обедом вместо лакея прислуживала первая горничная баронессы, поразительно красивая статная девушка, блондинка с высокой грудью. — Я дала Яношу на три дня отпуск, — сообщила баронесса недовольным тоном. — Жандармы застрелили его отца. Это чистые Балканы, мой милый, чистые Балканы! В этой стране становится невозможно жить.

Барон раздраженно вскинул брови. — Не «чистые Балканы»… не «чистые Балканы», — возразил он раскатисто и в нос; как все литераторы-дилетанты, он был пуристом в языке, и эта страсть не покидала его даже в самые критические минуты жизни, — так было, например, во время неожиданного обручения его единственной дочери и даже во время знаменитой банковской блокады 1931 года. — Не «чистые Балканы», а «чисто Балканы»! «Чистые Балканы» это чистейший германизм. Der reine Balkan — чистые Балканы. Балканы же не чистые, а весьма и весьма грязные, ma cherie[118].

Утром лакей получил от младшего брата письмо из родной деревни, Кишманьока; там проводили дополнительные выборы, жандармы дали залп по толпе, шестеро убитых. Их отец получил ранение в живот и после двухдневных немилосердных страданий скончался.

Хорошо бы Яношу приехать, писал младший брат; его самого скоро забирают в армию, а матери одной не управиться на шести хольдах земли да приусадебном участке, и так-то на руках у нее две дочки-сиротки четырех и пяти лет.

Барон на глазах мрачнел, слушая рассказ. Он дважды вынимал из внутреннего кармана свой огромный белый платок и взволнованно вытирал красную шею, отделенную от лысого черепа лишь узкой и редкой полоской волос на затылке. — Неслыханно! — повторил он. — Неслыханно!

— В газетах писали об этом? — спросила баронесса, выкладывая тем временем на тарелку мужа сваренный в небольшом количестве воды шпинат и молодую морковь. По совету врача барон два раза в неделю соблюдал бессолевую вегетарианскую диету, усмиряя высокое давление чашкой пустого чая по утрам, в обед же и вечером — отварными овощами и натертым яблоком. — Не хочешь ли немного салата из фасоли?

— Не хочу, но ты дай! — сказал барон. — Неслыханно! В газетах, разумеется, писали, и оппозиция, очевидно, сделает интерпелляцию, но мертвецов этим не подымешь. На новых выборах мы получим большинство, по крайней мере, в две трети голосов.

— Кто мы? — спросила жена, уже взвинченная. — Ты, что ли?

— Национальная партия единства[119], — сказал барон с длинной морковкой в зубах, которая висела у него изо рта, как мышиный хвост у кошки из-под усов. — Наша партия, ma cherie!

— Да, но какая необходимость жандармам стрелять?

— Власть затем и существует, чтобы ею злоупотребляли, — с тонкой улыбкой сообщил барон. — Неслыханно! Сколько дней отпуска ты дала ему, Нина?

— Три дня.

Барон снова осушил затылок и шею огромным, как простыня, носовым платком. — Три дня? Боюсь, он не вернется.

— Все может быть, — сказала баронесса, барабаня пальцами. — Ты очень привык к нему? Надо бы выдать его мать замуж.

— Это дело долгое.

— Не пей же столько воды! — воскликнула баронесса. — Нельзя во время еды пить воду.

Тонким золотым карандашиком барон сделал пометку в записной книжке. — Я куплю у них землю и переведу семью в Пешт, — сказал он. — Нина, ты помнишь ли, в детстве… какие игрушки выставлялись тогда в витрине у Либнера? Знаешь, тот магазин напротив Базилики?

Пока супруга с мечтательной улыбкой на длинном лице углубилась в пожелтевшие воспоминания многолетней, весьма многолетней давности, барон сделал еще несколько пометок в записной книжке. — Солдаты были тогда? — спросил он нетерпеливо.

— Ну как же, оловянные солдатики.

— Много?

Баронесса все перебирала давние воспоминания.

— Как-то в одной витрине у него, в левом углу, стоял целый взвод гусар в красных атиллах, а за ним — взвод пехотинцев.

— Сколько их было?