— А я ведь присутствовала при их обручении, — вздохнула графиня Хенрик Остен, скрипачка, бросая затуманенный взгляд в сторону курительной. — На редкость красивая пара! Помню как сейчас, Марион была в темно-красном бархатном платье с большим декольте… она прелестно выглядела с этим своим вздернутым носиком и сверкающими черными глазками…

— С тех пор, увы, она несколько раздалась, — заметила одна из дам.

Художник вынул изо рта сигару. — И весьма сильно. На пятнадцать кило!

— Но и сейчас еще красива!

— Жаль, что на еврейский лад, — сказал художник.

На мгновение наступила неприятная, напряженная пауза. Художник опять сунул сигару в рот.

— Очень интересный был тогда вечер, — быстро заговорила графиня Хенрик Остен, бросив тревожный взгляд на своего соседа, чья обрамленная бородой голова опять скрылась в облаке сигарного дыма, — очень интересный был вечер. Барон прочитал забавную лекцию о венгерской грамматике… что-то об указательных местоимениях, потом вдруг достал свой огромнейший носовой платок, каких не увидишь и в Лондоне, развернул и, словно фокусник, вынул из него обручение Марион.

Йожа Меднянская, оперная дива, рассмеялась. — Помню, помню, — пропела она мелодичным голосом, столь же мало пострадавшим от времени, как и статная ее фигура. — Я тоже при этом присутствовала. Колоссальная была сенсация. — Она умолкла, роясь в памяти, из которой нежданно возник несколько обрюзгший, но галантный образ государственного секретаря Игнаца. Она помечтала, баюкая про себя приятные воспоминания. — Но самое великолепное вы забыли, графиня! — воскликнула она, опомнясь. — В тот самый день разыгрался знаменитый скандал с профессором Фаркашем! Вы не помните?

— Какой скандал, дорогая? — спросила, облизывая губы, пышная рыжеволосая дама.

— Один нилашистский журналист написал о профессоре статью в связи с тем, — рассказывала оперная дива, — да-да, в связи с тем, что какая-то женщина пыталась покончить с собой в его университетской лаборатории… Простите! — сказала она и убрала ногу, на которую наступил, и довольно сильно, хотя, вероятно, случайно, сидевший рядом с ней сутулый молодой человек. — Фамилия этого нилашистского журналиста, если не ошибаюсь, Шике… а на другой день…

Она вдруг умолкла: молодой человек вторично наступил ей на ногу.

В этом кружке лишь двое мужчин знали в лицо Эстер, жену Шике, которая сидела на оттоманке напротив Йожи Меднянской, рядом с малокровной губернаторшей. Супруги Шике впервые были удостоены приглашения к барону Грюнеру, и хотя поразительная красота и изящная элегантность Эстер заставляли оборачиваться ей вслед все головы, имени и положения ее, за редким исключением, никто не знал. — Но как они сюда попали? — спросила позднее Йожа Меднянская у лысого молодого человека, редактора литературного журнала, отвозившего ее домой на такси. Полтора года назад Геза Шике из нилашистской газеты «Мадьяршаг» перебрался в один из органов концерна «Аз эшт», заправляемого еврейским капиталом, усевшись сразу в редакторское кресло, что сопровождалось лишь весьма несущественными внешними и внутренними изменениями: Шике сбрил свои усики и за полтора года набрал восемь килограммов веса. Эта восьмикилограммовая солидность и позволила ему переступить — впервые в жизни — порог гостиной барона Грюнера. — Боже милостивый, — воскликнула вдруг Йожа, — но ведь барон послал тогда своего зятя, и тот избил Шике, я как раз собиралась это рассказать, когда вы во второй раз наступили мне на ногу. Вы помните, ведь Миклош на другой день избил этого Шике до полусмерти! А теперь барон приглашает его в свой дом, и как ему не противно?!

Действительно, барон Грюнер терпеть не мог Шике. Но званые вечера устраивают не удовольствия ради. У Грюнера было несколько причин — к ним мы еще вернемся — пригласить на сей раз редактора Шике, а так как он хотел пригласить его, то подобрать соответствующую мотивировку было нетрудно. — Литератор — поборник слова, а не идеи, — разглагольствовал барон за неделю до званого вечера за столом завсегдатаев, где сходились сотрудники «Нюгата», — он должен высказаться, выразить что-то, и это для него самое важное. Он выражает, по словам Йожефа Этвёша[126], господствующие идеи эпохи, однако, по моему скромному суждению, — и барон оглядел всех с улыбкой, — не ради идеи, а ради самого выражения. Чем иным можно объяснить, что с эпохи Ренессанса, когда сложилась, говоря сегодняшним языком, общественная роль и личность писателя, они, часто в совсем краткие промежутки времени, представляли прямо противоположные идеи с одинаковым пылом и зачастую с одинаково искренней убежденностью. Не примите за обиду, ежели я нескромно возьму на себя смелость утверждать, — с улыбкой повернулся он к сидевшему рядом с ним знаменитому поэту, — что мы с вами коллеги, ибо писатель тоже торговец, торговец словом… ха-ха-ха… вот именно, писатель это торговец словом, поставляющий товар из собственных складов.

Однако красавица Йожа Меднянская не задумывалась ни о роли литераторов, ни о биржевых маневрах барона, и она буквально похолодела, когда поняла наконец, почему сосед оттоптал ей все ноги. Эстер сидела напротив нее в гладком черном шелковом платье с ниткой настоящего жемчуга вокруг шеи; она была воплощением спокойной, замкнутой элегантности. Округлое, не знакомое с косметикой лицо под серебристыми белокурыми волосами было свежим, как у девушки, губы тоже не были накрашены, два маленьких передних зуба чуть-чуть расходились в стороны, как будто затем, чтобы допустить на это красивое правильное лицо еще и очарование неправильности. Она задумчиво, без улыбки смотрела перед собой.

— Что же ты умолкла, Йожа! — воскликнула пышная рыжеволосая дама и опять облизнула губы. — Мы, можно сказать, только что вошли во вкус, а ты…

— Она умолкла, сударыня, потому что боится обидеть меня, — проговорила Эстер спокойно. — Мы не знакомились, сударыни. Я — жена Гезы Шике.

— Прелестно! — густым голосом протянула рыжеволосая дама.

В маленькой желтой «обюссоновой» гостиной на мгновение стало так тихо, что из библиотеки громко донесся раскатистый голос барона и сразу же — веселый женский смех. — Пустяки, дорогая, — сказала опять рыжеволосая дама. — Ты[127] говоришь — жана? Значит, ты из Шомодьского комитата?