— А почему бы и не утверждать, ежели это правда?

Ректор наклонился вперед, словно не расслышал. — Как?

— Никакого изменения в окраске! — проворчал профессор.

— Не понимаю.

— Цвет соединения не меняется, черт бы побрал все на свете! — свирепо выругался профессор. — Почему не утверждать того, что истинно?

Ректор встал с кресла. Его толстая гладкая розовая физиономия, имевшая обманчиво младенческое, невинное выражение, если бы не хитрые жирные морщины на лбу да острые агрессивные копья усов, вдруг исказилась, а шея и затылок налились кровью. — Ах, вот оно как! — прохрипел он. — Выходит, ты не опровергаешь обвинения. До сих пор, уважаемый друг, мне не выпадало счастья столь исчерпывающе обмениваться с тобою мыслями, и я с несколько стесненным сердцем готовился к этому посещению, от которого, памятуя прежний опыт, не ждал, правда, ничего хорошего, но не желал все же судить предвзято. Могу поздравить тебя, почтенный друг, ты превзошел все мои ожидания. Можешь хвастаться теперь, что играл со мною, доверчивым шестидесятилетним старцем, словно кошка с мышью. Сперва заморочил мне голову, заставил плясать вокруг тебя, в грош не ставя мое человеческое достоинство, не поминая уж о моем звании ректора, когда же наигрался вдосталь, то закатил такую оплеуху, чтобы у старого дурака разом спала пелена с глаз, чтоб уж больше с ним не возиться. Ну что же, глаза мои открылись, уважаемый коллега.

Профессор, вполоборота к ректору, склонялся к колбе, одной рукой держа кран пипетки, а другой все нетерпеливее помешивая неподдающееся, по-прежнему не желающее менять цвет соединение.

— Черт бы побрал всех адъюнктов на свете, — проклинал он своего помощника, — да ведь отсюда несет чистым нитрозом, они даже диазотировать толком не умеют! Вот, полюбуйтесь, — повернулся он к ректору, — ничего никому нельзя поручить, не сделаешь сам, все погублено!

— Я вижу только, — проговорил ректор, отирая синим хлопчатобумажным платком вспотевший лоб, — что с цинизмом моего уважаемого друга может сравниться разве только его бессердечие. Я принадлежу к более старшему поколению и признаюсь, что я потрясен, потрясен, как венгр, как христианин и как педагог, ибо мне истинно дороги священнейшие интересы молодежи нашего отечества. В этом тройном качестве я, к превеликому своему сожалению, вынужден буду предложить ученому совету университета начать дисциплинарное разбирательство.

— Дисциплинарное? — рассеянно переспросил профессор, подняв к окну, против света, заупрямившуюся колбу. На улице все еще густо, крупными хлопьями падал снег.

— Тем более, — продолжал ректор, — что после всего я не вправе сомневаться и в том, что, как утверждает Кальман Т. Ковач, ты приказал своему слуге отобрать у него головной убор, символ, с инициалами священных слов «Бог, Родина, Честь», и вынести в прихожую.

— Это шапку-то его? — пробормотал профессор. Он еще раз поднес к свету колбу, покрутил ее, понюхал, затем раздраженно, с грохотом поставил на стол. — Шапку?.. У меня этих шапок их видимо-невидимо! — Он сунул руки в карманы брюк и из каждого вытащил по шапке — то были кепи студентов. Ректор, остолбенев, смотрел на его брюки остекленевшими глазами. — Больше нет, — буркнул профессор, как бы отгоняя от карманов взгляд налитых кровью стариковских глаз. — Если желаешь возвратить их законным владельцам, так они дрыхнут еще в «Маленькой трубе». — Подбежав к двери, он рванул ее на себя. — Доктор Шайка, — крикнул он во все горло, — а ну-ка извольте зайти ко мне! Сюда, сюда, ко мне… Значит, вам и диазотирование поручить нельзя?! Нитрозные газы так и бьют из колбы, словно из моей задницы! — Он повернулся и шагнул к ректору, который, обливаясь потом, оцепенело застыл у стола. — Что же касается дисциплинарного разбирательства, — пронзительным резкими высоким голосом заговорил профессор и, сплетя на объемистом животе руки, приблизил свой двойной лбище к самому лицу ректора, — то извольте принять к сведению, что на вызов я не явлюсь, лекции немедленно прекращаю и подаю заявление об отставке. Ни безмозглым телятам, ни старшим их собратьям не справиться с профессором Фаркашем!

Он сорвал с себя белый халат, швырнул его на пол, набросил на плечи шубу. В дверях обернулся. — Левенте, продолжайте работать с капельницей, коли есть настроение, а не то выбросьте ее за окно!.. Если же у кого-нибудь какая-нибудь реакция начнется, сообщите по телефону моей сестре!

Личное вмешательство государственного секретаря министерства культов вынудило ректора отказаться от дисциплинарного разбирательства. О скандале в университете государственный секретарь Игнац был уведомлен частным образом, в салоне баронессы Грюнер Уйфалушской: Йожа Меднянская, певица из Оперы, которая два года назад, давая гастроли во Франкфуртском оперном театре, на несколько недель вступила в весьма интимную дружбу с находившимся тогда во Франкфурте же профессором Фаркашем, сказала государственному секретарю: «Уладьте, пожалуйста, эту историю, Лаци», — и на мгновение замечталась, баюкая про себя милые воспоминания двухлетней давности.

Государственный секретарь Игнац, известный умением улаживать абсолютно все дела в стране, требовавшие улаживания, на другой же день вызвал ректора к себе. Он руководствовался прежде всего соображениями внешнеполитическими. Венгрия удерживает равновесие, балансируя буквально на острие меча. Общеизвестно, что через две недели состоится гаагская конференция, на которой премьер-министр граф Бетлен выступит в защиту справедливых требований венгров и вновь поставит вопрос о пересмотре трианонского договора. В столь острый политический момент добрую славу страны следует оберегать от малейшего ветерка, — а ведь она и так уже весьма и весьма пострадала из-за дела тисазугских отравительниц, получившего печальную международную огласку, не говоря уж о массовых увольнениях в тяжелой промышленности и последовавших за ними беспрерывных волнениях и демонстрациях, которые могут легко поколебать веру иностранных держав в консолидацию страны. На вопрос ректора, какое отношение имеют увольнения рабочих к богопротивным заявлениям одного из профессоров университета, Игнац ответил легко и весьма остроумно: как то, так и другое суть симптомы внутреннего нашего неустройства, трубить на весь мир о коем отнюдь не в наших интересах; об уходе же профессора Зенона Фаркаша из университета станет известно в международных научных кругах тотчас.

— Благодарю вас, Лаци, — пропела на следующий день красавица Йожа Меднянская, когда ее высокопоставленный рыцарь сообщил по телефону о результатах состоявшейся с ректором беседы. — Когда я вас увижу?

Игнац и на этот раз, как, впрочем, при каждом политическом акте, одним ударом убил двух зайцев: он послужил правому делу, выполняя прямой долг, но за службу свою получил также «левое» вознаграждение, тем самым с двух сторон умастив свою чувствительную аристократическую совесть. Он непременно вызвал бы ректора в министерство даже в том случае, если бы оперная дива и не ворковала ласково у его подбородка, и с полной убежденностью, слово в слово, сказал бы ему то же самое, что говорил на сей раз по просьбе артистки; будучи политиком до мозга костей — венгерским дворянским политиком, — он всегда свято верил в истинность того, о чем врал, и врал даже тогда, когда говорил правду. Мрачное убийство в Тисазуге было ему сейчас на руку точно так же, как и локаут в тяжелой промышленности. Между прочим, он с детства знал ту, кого две недели назад присудили к смертной казни за отравление мышьяком мужа, Пала Липки: шестьдесят хольдов принадлежавшей семейству Липки земли находились по соседству с трехсотхольдовым имением его отца; к увольнениям же рабочих он, хотя и опосредственно, все-таки был тоже причастен: как член правления Римамураньской компании, он присутствовал на закрытом совещании, где было решено сократить производство на металлургическом комбинате в Озде. Оба факта были под рукой у государственного секретаря и забавно перерядились за его письменным столом в аргументы. В тот же день, к вечеру, подзапоздав, но премило подкрепляя оба аргумента, присоединился к ним и звонок Шелмеци, главного прокурора кассационного суда.

О готовящемся дисциплинарном разбирательстве прокурор слышал от хирурга Кольбенмейера, тоже профессора университета, и еще не знал, что пожар ликвидирован в зародыше. — Что это за история, Лаци? — спросил он по телефону. — Боюсь, здесь опять готовится очередная капитальная глупость! — Государственный секретарь, нюхом учуяв свежую поживу, новое «дело, которое надлежит уладить», поначалу начисто выкинул из памяти как отравительницу из Тисазуга, так и металлургов Озда. — Как, как? Поясни, пожалуйста! — попросил он.

— Вы действительно собираетесь затеять это разбирательство?

— А какие к тому могут быть препятствия? Ты считаешь ситуацию щекотливой? Отчего же?

Шелмеци чихнул в трубку, и государственный секретарь поспешно отстранил ухо: он, словно чумы, боялся гриппа. — Ничего не слышу, — немного переждав, прокричал он в опасную мембрану, — ни слова не понимаю, линия испорчена, что ты сказал?

— Сказал, что в вашем министерстве опять затевается грандиозная глупость! — В трубке послышался хриплый кашель, и Лаци Игнац опять нервно отдернул голову. — Что ты сказал?