Не будь в нем главенствующим чувство удовлетворенности, питаемое ежесубботними получками и постоянно возрождавшееся чередой предстоящих суббот — словно вереницей различимых уже простым глазом манящих станций на долгом и спокойном пути, — он, вероятно, стал бы неуравновешен, раздражителен, на людях вымещая обиду, наносимую бездушным трудом. К счастью, Балинт ни на минуту не забывал о том, что содержит себя и семью — а в его воображении это преломлялось как-то так, словно бы он достиг уже заветного южного острова, где всегда светит солнце и где никому не надо кланяться, — и солнце, освещавшее его мысли, согревало сердце и сознание, поэтому каждое его движение пронизывала радость. Стоило ему, забывшись, приуныть, как перезвон монет в кармане тотчас возвращал на лицо улыбку. Каждую субботу, вернувшись домой, в Киштарчу, он с головы до ног мылся, надевал новый ржаво-коричневый костюм, садился перед домом и глазами, отвыкшими за неделю, насыщал, откармливал играющих с веселым визгом худышек сестер, на которых более сытная жизнь заметна была так же мало, как и на их матери, состарившейся, по-видимому, безвозвратно.

Зато сам Балинт на глазах набирался сил, мускулов, становился плечистее и даже вдруг словно бы собрался наконец расти. Правда, он по-прежнему был на две головы ниже Фери Оченаша, второго толкача в компрессорной, но зато намного превосходил его силой и выдержкой. Недели через две после первой стычки они, наполовину в шутку, наполовину всерьез, подрались с Оченашем, потом помирились, а помирившись, почти без всякого перехода, по мосткам нескольких продолжительных и доверительных разговоров в течение трех-четырех дней стали неразлучными, закадычными друзьями.

Как-то субботним утром они повстречались у заводских ворот. Оба остановились одновременно, меряя друг друга взглядом.

Только сейчас, при ярком дневном свете, Балинт заметил, что по длинному, наголо обритому черепу Оченаша тянется к левому виску узкий красный шрам; казалось, короткий черный ежик волос разделен проведенной красным карандашом или тонкой кисточкой прямой линией.

— Что тебе от меня нужно? — помолчав, спросил Балинт.

Оченаш ухмыльнулся. — Ничего.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем.

— Давай поговорим, — предложил Балинт.

Парень поглядел на него. — Как зовут тебя?

— Балинт Кёпе.

— Ну, а меня, коли так, зовут Яни Лехань, — объявил долговязый подросток. Балинт покачал головой. — Неправда! Тебя зовут Фери Оченаш, я спрашивал у Сабо. Но меня-то и в самом деле зовут, как я сказал.

— Возможно, — сказал Оченаш. — Все равно ты меня не интересуешь.

— Почему? — спокойно спросил Балинт.

— Уж больно ты образцовый, — ответил Оченаш. — Так и лезешь вперед. Работаешь за двоих, жрешь за двоих, всем ты друг и брат. Не люблю я таких образцовых типов.

Балинт растерялся. — Не понимаю, о чем ты, — сказал он наивно. Парень по-стариковски огладил руками голый череп. — Чудеса!

— Но я правда не понимаю, — сказал Балинт.

— Скажи, ну с чего ты так счастлив? — спросил его Оченаш, усмехаясь. — День-деньской радуешься, ангелочек, да и только! То ты свистишь, то поешь, то разулыбишься до ушей. И чем ты так уж сильно доволен?

Вопрос был такой необъятный, что мальчик не мог бы на него ответить, даже позволив себе раздумывать над ним целый месяц, чтобы за это время собрать и взвесить весь подспудно накопленный и весь обозримый опыт крошечной своей жизни. — Не знаю, — ответил Балинт. Это был пока единственно возможный честный ответ.

— Не знаю… не знаю! — насмешливо передразнил Оченаш. — Что, с утра до вечера радуешься этим зас. . . денежкам, которые здесь выколачиваешь? Это тебе дорого обойдется!

— Как так? — вытаращил глаза Балинт, все больше удивляясь.

Оченаш презрительно махнул длинной ручищей. — Не знаешь?

— Не знаю, — подтвердил Балинт.

Долговязый подросток пожал плечами.

— Ангелочек! — фыркнул он. — Тебе бы по деревням бродить да святыми картинками торговать! Ну, а что как завтра тебя выбросят отсюда?

— Этого не может быть!

— А все-таки?

— Этого не может быть, — твердо повторил Балинт.

— Право, ангел, — проворчал Оченаш и ладонями раздраженно провел по голому черепу. — Даже для ангела редкостный ископаемый экземпляр! Ну, допустим, тебя не вышвырнули, но завод сгорел, хозяин обанкротился — вот ты и на улице. И что, назавтра ты уже сыщешь новую работу?

— Нет.

— Послезавтра?

— Может, через полгода только, — проговорил Балинт.

Оченаш шагнул вдруг к нему и вскинул длинную руку, так что указательный палец ткнулся чуть не в самый нос Балинту. — То-то и оно! Полгода голодать будешь. Так с чего же ты сейчас рассвистелся тут, словно дурная птица! Нет, ты и сейчас уже будь хмурый за те полгода, когда голодать придется. И за другие полгода, которые еще года через два-три явятся, и за третьи, четвертые, пятые, что придут в свой черед. И за прежние голодные свои годы. Или до сих пор мамочка тебя сливочными калачами пичкала?

Балинт серьезно смотрел Оченашу в лицо, еще больше заостренное насмешкой и раздражением. Он понимал, что тот прав, но была за этой правотой и какая-то фальшь, которую Балинт чутко уловил, хотя и не мог бы определить словами. — О том я уж и не говорю, — продолжал Оченаш, — что папаша твой тоже небось оставался иной раз без работы, а может, и сейчас…

— Мой отец умер.

— Виноват, — сказал Оченаш, кривя губы. — Но когда жив был…

Балинт нахмурился. — Про это не будем!

— Виноват, — повторил Оченаш. — Вижу по всему, что и отцу твоему приходилось несладко, значит, матери — тоже. А тогда какого же черта ты ходишь такой счастливый?