— Ну, повесят одного-двоих для видимости, — огрызнулся его противник, — а прочих всех отпустят. А что вы думаете, товарищи, из чьих рядов все эти шпики да провокаторы вербуются, которые проникают в социал-демократические партийные организации и разлагают своими кознями профсоюзы?

— Может быть, вы и правы, товарищ, — не отступал Оченаш, — но все-таки никак я не разберусь, что тут к чему. Ведь если правда, что мы, социал-демократы, являемся истинными врагами реакции, тогда как же понять, что никто из наших вождей в тюрьме не сидит и никого из них, насколько мне известно, еще не повесили?

Человек в красном галстуке впился глазами в Оченаша. — А вы не прочь, чтобы их повесили, а? — Ну-ка, потише, потише, — прогудел рядом с ним басовитый голос, — оскорблять товарища негоже!

— Потому и не повесили, — продолжал человек в красном галстуке, — что мы-то боремся законными средствами. — Это, конечно, правильно, — кивнул Оченаш. — Хотя и тут имеются исключения. Вот, например, нынче мы вышли на демонстрацию, несмотря на запрещение полиции, и выражаем капиталистам свой протест, плюем на запрет… И если полиция прикажет нам сейчас расходиться по домам, вы, товарищ, тоже ведь не послушаетесь, верно? Или домой пойдете?

— Хотел бы я поглядеть, кто это посмеет нас по домам разогнать, — проворчал рабочий.

— А что бы вы делать стали?

— Пошел бы домой, надел праздничный костюм и поплелся бы жаловаться куда глаза глядят, — вступил в разговор Йожи, стоявший рядом с Оченашем, уныло свесив длинный, в красных пятнах нос. — А там бы ему выдали то самое, от лошади, я имею в виду, что каждому венгерскому гражданину причитается.

Вокруг засмеялись. — Это мы и здесь получим, — сказал кто-то.

Двинулись было снова, но, пройдя пятьдесят шагов, опять застопорили. Внизу, на улице Подманицкого, длинной цепочкой застыли трамваи, на всех развилках улицы черными водоворотами бурлила толпа. — Ведь я почему утверждаю, товарищи, — продолжал человек в красном галстуке, — что большаки есть смертельные враги рабочего класса? Потому что они хотят выбить у нас из рук самое острое наше оружие — единство рабочего класса. Всюду, куда ни ступят они ногой, рабочие теряют силы к сопротивлению, своей авантюрной политикой, позорной подрывной деятельностью, которой руководят из Москвы, они с головой выдают рабочих капиталистическо-клерикально-феодальной реакции.

— Позвольте, позвольте! — прервал его Оченаш. — Они все это делают нарочно?

— Что?

— А вот выдают рабочих силам реакции?

— Ясное дело, нарочно!

— И среди них так-таки нет порядочных людей?

— Нет! — решительно сказал человек в красном галстуке.

— Ни единого?

— Ни единого!

Из тесного кольца, окружившего спорщиков, раздались протестующие возгласы. — Ну, этого вы лучше бы не говорили, — возразил стоявший рядом крепыш с лохматой шевелюрой, — будто среди них порядочных людей нет. Да я и сам двоих знаю, чистые люди, как слеза, это уж точно.

— Ну ладно, — прервал его человек в красном галстуке, — допустим, есть среди них и порядочные — так ведь их-то вожаки ихние с толку сбили, и теперь они жертвы московского вранья. А если приглядеться, товарищи, то в конечном счете и они ведь делают то же, что и прочие: подрывают единство рабочего класса. И какие там они ни будь распорядочные лично, но и они губят, разлагают, подрывают силы рабочего класса, то есть в конечном счете делают то же самое, что полиция и всяческие провокаторы. Вот и выходит, что они — союзники реакции и враги рабочего класса. Честные они или нет, но здравомыслящий трезвый венгерский пролетариат сметет их.

— Опять что-то не понимаю я вас, — проговорил Оченаш громко. — Выходит, если кто-то думает не так, как товарищ Пейер, так он уже сразу негодяй и подлец? И только потому, что думает иначе?

Его противник пожал плечами. — Я вам уже объяснил.

Оченаш озадаченно чесал в затылке. — А все же не понял я. Эдак ведь и большевики могут назвать товарища Пейера негодяем из-за того, что он думает не так, как они?

— Ну, хватит! — оборвал его человек в красном галстуке.

Оченаш покачал головой. — Нет, товарищ, хотелось бы все-таки разобраться в этой истории. Ну, допустим, коммунисты где-то получили большинство, значит, по-вашему, они могут нас, социал-демократов, негодяями и прислужниками реакции называть из-за того только, что мы по-другому думаем, не так, как они? И уже вас, товарищ, захотят смести за то, что вы ослабляете единство рабочего класса и тем предаете пролетариат? Не понимаю…

— Как же, не понимаете! — проворчал человек в красном галстуке. — Вы-то знаете, что говорите!

Сзади так нажимали, что стоявшие в конце виадука ряды внезапно сдвинулись, стали втискиваться друг в друга. Настроение толпы напоминало апрельское небо, на котором в непосредственном соседстве находятся голубые, залитые солнцем проталины и мрачные, извергающиеся ливнем тучи; в начале моста смеялись и громко взвизгивали молоденькие девушки из рабочего хора под добродушные шутки улыбавшихся в усы мужчин, среди которых они были, что островок среди моря, а в конце моста, где люди окружили раненого рабочего, возвращавшегося домой после схватки на проспекте Юллёи, уже сгущались тучи возмущения и гнева. Слух о стычке перед казармами оказался достоверным: проспект Юллёи перекрыл полицейский кордон и неожиданно, без всякой видимой причины, с саблями наголо обрушился на подошедших от Кишпешта рабочих. — Бог весть, что им примерещилось, — рассказывал раненый, нервно подергивая над ухом пропитавшуюся кровью повязку, — стояли мы тихо, ждали, чтоб нас пропустили, значит, на Кёрут, как вдруг, ни с того ни с сего, они выхватывают сабли и пошли махать, словно с цепи сорвались. Мне вот правое ухо отхватили чуть не под корень. Не знаю, что жена дома скажет.

— Но чепельцев-то пропустили на Кёрут?

— Вроде бы.

— А вы их не видели?

— Нет… Уж как жена моя хныкала, не ходи, говорит, добром это не кончится… просто и не знаю, что теперь скажет, как увидит ухо мое. Нет, не пойду я домой.

— Ваше ухо сбрили, товарищ, не ее же!

— Э, все одно, она такой крик подымет, что хоть святых выноси. Лучше уж домой не ходить, разрази гром житуху эту распроклятую!

К тому времени как Балинт со своими выбрался на улицу Подманицкого, стали поступать вести и о чепельцах, одна другой заковыристей. В четверть двенадцатого перекрыли Октогон, рабочих, двигавшихся по Кёруту, полиция оттесняла в переулки, которые вели к городскому парку. На улице Кирай раздраженная, стиснутая со всех сторон толпа перевернула трамвай. На площади Лёвельде конная полиция врезалась в ряды демонстрантов. На кольце Йожефа тоже перевернули трамвай, а на проспекте Андраши подожгли автобус.