— Какая же это демонстрация? Прогулка, вот и все, — сказал кто-то.

— Ой ли?

— Мне в профсоюзе сказали, — сообщил пожилой рабочий в очках, — что, если не будем мешать прохожим, словом, нарушать уличное движение, тогда все обойдется.

— Поживем — увидим!

— А вы не каркайте тут!

Группа с льдозавода уже приближалась к площади Лехела, когда на глазах густевшее шествие впервые застопорилось; заминка была минутная, но после того движение сразу стало замедленней, приходилось все время сдерживать шаг, а то и вовсе останавливаться. Понадобилось двадцать минут, чтобы миновать рынок, и опять остановка.

Что происходит впереди, в неразличимом глазом начале шествия, установить было невозможно. Кое-кто выбегал на мостовую, но и оттуда ничего не было видно. В ногах у каждого словно застрял следующий, еще не сделанный шаг, колени стали странно чувствительны, по спинам пробегал нервный зуд. Люди тянули шеи, но шея соседа оказывалась не короче. Раздражение перекатывалось волнами по ходу шествия, каждому не терпелось призвать к ответу остановившийся перед ним затылок.

— Почему стоим-то?

— Пошли вперед, чего там!

— Стоять нечего!

— Мы сейчас как пойдем? — спросил Балинт у Оченаша. — На Кёрут или через мост Фердинанда?

— Эй, поаккуратнее! — задребезжал старческий голос. — Не будем наступать друг другу на мозоли!

Прошел слух, что виадук Фердинанда заперт полицией, людей пропускают группами по два-три человека: словно через пипетку — Дунай! Этак на площадь Героев не доберешься и до вечера! Но если блюстители порядка закрыли мост Фердинанда, почему те, кто сейчас впереди, не повернут на Кёрут? По площади Лехела теперь непрерывно неслось: «Работы! Хлеба!», сзади рабочие от нетерпения или со скуки все охотней присоединяли свои голоса, кричали, вероятно, и впереди, возле Западного вокзала, но оттуда их не было слышно. Чем неподвижнее казался тот, кто праздно стоял перед напружившейся для следующего шага ногой идущего следом, тем этот последний становился нетерпеливее.

— Выйти бы, по крайней мере, за рынок. Там хоть видно будет, что происходит! — воскликнул Оченаш.

Его голос прозвучал так незнакомо, что Балинт с недоумением поглядел на друга. Выражение его лица еще больше поразило мальчика: оно казалось счастливым. Оно было одновременно жадным и удовлетворенным, твердым и размягченным, завистливым и довольным — сотканным из отсветов какого-то великого синтеза. Длинный узкий шрам над виском совершенно побледнел и почти не выделялся в волосах.

— Фери, ты чего? — спросил друга Балинт. — Плохо тебе?

— Что?

— Похоже, опять двинулись! — зашумели сзади.

Оченаш не глядел на Балинта. — Живот у меня болит! — пробормотал он невнятно. И тут же — громко: — Пошли-и!

Командир большого отряда полиции, перегородившего виадук Фердинанда, судя по всему, получил распоряжение открыть путь; часть демонстрантов над сетью рельсов, над дымами маневровых паровозов двинулась на улицу Подманицкого. Те, что шли по нечетной стороне проспекта Ваци, устремились было прямо вперед, но на Берлинской площади голова процессии опять уперлась в цепь полицейских, толпа выплеснулась на мостовую, образовалась еще одна пробка, черная, запекшаяся под все жарче разгоравшимся солнцем. Группа с льдозавода застряла у складов Западного вокзала.

— Черт бы их всех побрал, что там опять стряслось? — ругался старый механик. — Если не пустят дальше, плюну на все и потопаю до дому.

— Не надо, дядя Балог, не уходите! — воскликнул вдруг шагавший до сих пор молча Балинт. — Полиции ведь того только и надо, чтобы мы устали на месте топтаться и разошлись.

Оченаш покосился на него одобрительно. — Это точно!

— А что, ведь так? — спросил Балинт.

Сзади, под виадуком, скользил по переплетениям рельсов маневровый паровоз, выпуская бледно-серые клубы дыма, и они взвивались в светлое утреннее небо стайкой выпущенных голубей. Их длинная череда уходила к вокзалу, обозначая путь паровоза: тяжелая машина попыхивала, не умея вслед за дымом оторваться от земли, сновала по сверкавшим на солнце рельсам. Откуда-то совсем издалека донесся протяжный паровозный свисток.

— До каких же пор стоять будем?

От Берлинской площади, держась кромки тротуара, приближался велосипедист с «молотобойцем»[72] в петлице. Площадь перекрыта, сообщал он переминавшимся с ноги на ногу, истомившимся людям, на проспект Терезии не пускают, надо набраться терпения, пока не закончатся переговоры с полицией, командир наряда только что запросил указаний главного полицмейстера. — Что же, опять ждать и ждать? — выкрикнул Оченаш.

Велосипедист притормозил перед ним, опустил ногу на землю. — И ты здесь, Фери?

— А где же мне быть? — ухмыльнулся Оченаш.

— Ну, коли здесь, так уймись, старина! — сказал велосипедист, невысокий паренек с аккуратной парикмахерской физиономией. — Не будоражь людей! Минут через пятнадцать двинемся.

— То ли да, то ли нет, — проворчал Фери.

Велосипедист подался к нему ближе. — Весь личный состав полиции поднят на ноги, это четыре с половиной тысячи человек, да из провинции вызвано шестьсот жандармов. Не лезь в бутылку!

— А нас сколько, видишь?