Подстёгиваемые глухими окриками унтера, работали до одурения. Когда шли обратно, даже Татауров еле волочил ноги. Заметив, что многие побросали инструмент, он на первом привале прислонил свой лом к обуглившемуся стволу берёзы… Стало сразу легче идти… А через полчаса унтер бил его в лицо, приговаривая:

— Где струмент? Где струмент, я спрашиваю? Мать твою!..

Татауров только покачивался, моргал глазами, держал руки по швам. Безака спасло то, что лопата у него была лёгкая — дотащил.

Спали они в холодной землянке, насквозь продуваемой ветром, потому что ни передний, ни задний тамбуры её не имели дверей. В полдень их разбудили, выдали по туго набитому брезентовому подсумку, выстроили полукругом перед землянкой, пришёл священник в сером подряснике, с орденской ленточкой в петлице, отслужил молебен… Разбитые ночным походом и изнурительным трудом, стоящие на коленях люди почти засыпали.

После молебна каждому вручили по отпечатанной и наклеенной на картонку молитве.

Когда жадно хлебали из котелков жидкий суп, началась артподготовка. Словно накрахмаленную материю разрывали в вышине, затем раздавался грохот, и впереди взлетали в воздух огненные султаны… Не дав доесть суп, роту погнали на передний край. Шли давешней дорогой, косясь на брошенные лопаты и кирки, вскоре достигли вырытых ночью траншей… Там, где десять часов назад виднелись проволочные заграждения, была развороченная земля. На бруствере, уткнувшись лицом в кровавый снег, лежал солдат. Через несколько шагов попался второй… Впереди загрохотало… Татауров почувствовал, что у него закрутило в животе, ноги стали резиновыми, безвольно подгибались… Нет–нет да взвизгивала над головой шальная пуля…

Звуки выстрелов становились ближе, чаще стали попадаться трупы. Наконец все столпились в овражке перед развороченной снарядом землянкой. Рядом что–то грохнуло, обдав пылью. Ноги сами собой подкосились, Татауров присел… Ещё врезался неподалёку снаряд, в воздух взлетели доски с примёрзшей землёй…

Прибежал поручик с безумными глазами, размахивая воронёном револьвером, приказал пробираться в траншею. Шли пригнувшись.

— Стой, где оружие?!

Все вспомнили, что вместо винтовок получили молитвы на картонках.

Поручик страшно выругался, ударил прапорщика рукояткой револьвера.

Солдаты испуганно толпились, жались к стенке траншеи. Рядом раздался взрыв. Кто–то застонал, другой завыл, наводя на всех ужас.

Поручик подскочил к нему, пристрелил в упор, закричал срывающимся голосом:

— Слушай команду! По свистку — в атаку, вон на ту высотку, мать вашу!.. Винтовки подбирайте у раненых и убитых…

Он подождал, пока кое–кто не обзавёлся винтовкой, потом поднёс к губам свисток, свистнул.

Но солдаты, даже и те из них, кто сейчас имел винтовку, продолжали жаться к стенкам. Тогда он схватил ближнего солдата за грудь, встряхнул его и выпустил в лицо всю обойму… Татауров, чувствуя, что рядом карабкается Безак, начал взбираться на бруствер. Как раз под руками оказалась трёхлинейка, он схватил её, вскинул наперевес и вместе с появившимися откуда–то серыми фигурами побежал вперёд, во всю глотку крича «ура».

Над головой засвистели пули, но в общем грохоте не было слышно звука пулемёта. Татауров всё бежал, чувствуя, что опережает других, но никак не мог замедлить шага… Перед глазами взметнулось яркое пламя, его швырнуло в сторону; не теряя сознания, он упал в глубокую воронку, упёршись руками в шинельные плечи солдата, оттолкнулся от него. Солдат был мёртв и оказался немцем. Татауров испуганно отполз в сторону, насколько позволяли размеры воронки. Уселся, обхватив колени… Наверху всё ещё продолжала грохотать канонада, но он и не думал вылезать из этого убежища… Он не знал, сколько сидел так, боясь пошевелиться. Постепенно всё стихло… Начало смеркаться, и он почувствовал, что зверски голоден. Пошарил по карманам — они были пусты. Он осторожно сполз к мертвяку, перевернул его на спину, тот взглянул прищуренным глазом. Татауров вздрогнул и, не спуская с него взгляда, обшарил его карманы. Хлеб — хорошо, карамелька — пригодится. А это что такое? Ба! Удача! Целая связочка колец с камешками, золотые часы. Ну и повезло! Не дурак, видать, был мужик. Татауров с уважением посмотрел на мёртвого. О, да у него полон рот золотых зубов! Сейчас мы их вышибем…

Татауров полюбовался золотом, пересыпал его с руки на руку. Затем съел найденный хлеб. Захотелось курить. Он выцарапал заскорузлыми пальцами из карманного шва последние крошки табака вместе с комочками слежавшейся ваты, свернул цигарку. С наслаждением затянулся… Замёрзли ноги, но он боялся шевелиться, притаился. Нащупал в кармане картонку с молитвой, стал в сгущающейся темноте читать шёпотом:

— Господи боже, спасителю мой… По изречённой любви твоей ты положил за нас душу свою… Ты заповедал и нам полагать души наши за друзей наших…

Татауров вздохнул, покосился на мёртвого немца. Стал читать дальше.

— Исполняя святую заповедь свою и уповая на тя, безбоязненно иду я положить на брани живот мой за веру, царя и отечество… И единоверных братьев моих… Сподоби мя непостыдно совершить подвиг сей во славу твою… Жизнь моя и смерть моя в твоей власти… Буди воля твоя… Аминь…

Молитва подействовала на него успокаивающе, и он решил, как только стемнеет, ползти к своим.

Изредка раздавались винтовочные выстрелы.