Автомобиль двигался медленно, вдоль улицы стояли шпалеры войск, солдаты, не смолкая, натужно кричали «ура», приветствовали царя. Коверзнев неожиданно для себя подумал: «Какой бы он ни был, а всё–таки в эту трудную минуту он стоит во главе государства».

Позже, показывая пропуск двум солдатам у входа в дом бывшего коменданта Перемышля генерала Кусманека, отдавая лакею шинель и фуражку, он упрекнул себя: «Я это так часто повторяю, словно хочу убедить себя в том, во что не верю».

У основания лестницы стоял солдат без оружия. Когда Коверзнев проходил мимо, он щёлкнул сапогами. Наверху уже было много офицеров. Коверзнев с достоинством поклонился.

Появился царь в окружении свиты. Брусилов подводил его к отличившимся офицерам. Удивляясь, что не испытывает волнения, Коверзнев ждал своей очереди.

На Николае был мундир гренадерского Эриванского полка и полковничьи погоны.

— Ваше императорское величество, это — подпоручик Коверзнев.

Царь молча подал руку, потрепал аксельбант, потом сказал:

— Я помню, вы под Еднорожицем захватили в плен командира батальона, а в Копциеве на колокольне уничтожили телефонистов и по телефону руководили немецкой стрельбой?

— Так точно.

Государь молчал, продолжал трепать аксельбант. Коверзнев мог хорошо его рассмотреть: оловянные глаза, курносый нос, рыжеватая бородка… Мешки под глазами и мелкие жилки на носу говорили о том, что любит выпить… Вид рядового пехотного офицера.

— А здесь вы, значит, побывали ещё месяц назад?

— Так точно.

— Вот преимущества разведчика перед другими родами войск, — улыбнулся царь. Ещё раз вяло протянул руку, сказал:

— Благодарю за верную службу.

«Он, видимо, хотел меня удивить своей осведомлённостью, — подумал Коверзнев. — Наверное, несколько минут назад его проинформировали насчёт приглашённых офицеров».

Обойдя гостей, пригласил всех в соседнюю комнату. Посередине стоял большой стол, накрытый на двадцать кувертов. У стены — маленький, с серебряными кувшинами и закусками. Николай первым подошёл к нему, налил водки в серебряную чарку и залпом, не морщась, по–армейски, опустошил. Не закусывая, прошёл к обеденному столу.

Гофмаршал, заглядывая в список, обошёл приглашённых, указывая на места. Царь подождал, когда офицеры закусят, сел.

Коверзнев с любопытством оглядел стол. Сервировка серебряная — ни одной фарфоровой или стеклянной вещи. «Это ведь кокетство, желание показать, что всё по–походному», — пришла мысль. Исподтишка наблюдал за Николаем: «Нет, заштатный офицер — не больше… Эх, если бы на твоё место Джан — Темирова… Он бы навёл порядок. Он бы не допустил, чтобы шпионы были приятелями военного министра…»

Принимая от лакея в солдатской форме тарелку, Коверзнев поглядывал на царскую свиту. Великий князь Николай Николаевич, граф Бобринский, граф Фредерике, генерал Янушкевич, генерал Половцев… Подумал: «Странно, что я не испытываю гордости… Знакомством с Врубелем или Альваро Ховальяносом я могу похвастаться… А кто такой граф Фредерике? Министр двора? Ну и что из этого? А что он сделал? Убил в схватке быка или написал гениальную картину?»

Кончив есть, царь достал портсигар, спросил?

— Кто желает курить?

Коверзнев, прямо глядя в его глаза, взял папиросу.

Подали кофе. После обеда все вышли во двор — фотографироваться с царём. Пошли осматривать трофеи.

Глядя на щупленькую фигуру венценосного полковника, Коверзнев впервые поверил слухам, которые так упорно последнее время ходили среди офицеров. «Нет ничего удивительного, что Гришка Распутин хвастается рубашками, которые вышивает твоя жена… Брусилов тебе бы полка не доверил, а ты мнишь себя хозяином ста пятидесяти миллионов человек… Пешка ты против Гучкова, Родзянки и Джан — Темирова».

Когда вечером товарищи расспрашивали Коверзнева о государе, он задумчиво улыбался, молчал.

Всего десяток саженей отделял человека от русских окопов, когда он не выдержал, вскочил и, петляя, побежал. Пули, до этого лишь изредка поднимающие рядом с ним фонтанчики пыли, зажужжали вокруг, как целый пчелиный рой.

Человек споткнулся, снова вскочил и как подкошенный упал, уткнулся белокурой головой в песок, рядом с серебряными листьями мать–и–мачехи.

Два охотника вызвались затащить его в окоп. Человек, казалось, не дышал; на нём был странный зелёный мундир без пояса и короткие штаны, лишь до щиколоток, прикрывающие его босые ноги. Когда его переворачивали на спину, он, задыхаясь от радости и боли, прошептал: «свои» — и заплакал.

Преследуемые выстрелами, солдаты торопились, неосторожно опрокинули его через бруствер окопа. Человек потерял сознание.

— Герман, — сказал неуверенно один из подошедших солдат. — Перебежчик.

— Нет, узнал нас, говорит: «свои», а у самого слеза так и текёт, так и текёт–обрадовался.