– Ясненько… Вот почему папа сорвался с фронта, значит. Ладно, дядь Гриш, я тоже пошла, Мари вернем вам к обеду – бабушке ее пока тоже лучше не показывать.

Мы попрощались, я неторопливо закурил, наблюдая, как фигурка в белом платье идет меж деревьев, игнорируя дорожки. Я успел задуматься о своем, когда мне показалось, что за Настей кто-то крадется. Да нет, не показалось – определенно по ее следам топает сомнительного вида незнакомец. Отшвырнув папиросу, как можно быстрее, но при этом стараясь не шуметь, я двинулся следом. Вот мне до него метров десять, ему до девочки – раза в два меньше. Царевна, не оглядываясь и ничего не замечая, медленно идет дальше, машинально уворачиваясь от веток редких кустов. В руке преследователя блеснул нож, он рванул вперёд.

– Get down[2]! – заорал я, от волнения перейдя на английский. Правнучка королевы Виктории послушно рухнула наземь. Не ожидавший такого, злодей, уже летевший в финальном прыжке, споткнулся о Настю и упал. Перепрыгнув через великую княжну, я навалился на него, но быстро убедился, что мои усилия не требуются: товарищ упал крайне неудачно, и нож торчал из его собственной груди.

– И что это было? – завозилась Швыбзя.

– Пока не знаю, но сюда тебе лучше пока не смотреть. Идти можешь, не ушиблась?

– Вроде, нет, - принцесса встала и теперь скептически себя рассматривала.
– Но платье, конечно…

– Платье можно постирать, - безапелляционно отрезал я. – Вон на дорожке Тютя с моей Матрёшкой, и ваши мамки-няньки с охраной. Лети пулей к ним и пришли мне одного казака, пожалуйста.

– Слушаюсь, сэр! – ухмыльнулась Швыбзя. – Дядя Гриша, а чего это он не шевелится?

– Притворяется мёртвым, чтобы нас обмануть. Ну же, давай, бегом!

– А про платье-то что сказать?

– Чистейшую правду: шла по парку, задумалась, споткнулась, упала. Бывает…

– Ла-адно. Я пошла. Тютя! Тютя, я здесь!

Через минуту подошёл казак – тот самый хорунжий Подобед, что собирался лишить меня жизни. Смотрел по-прежнему недружелюбно.

– Что вам угодно, сударь? – холодно спросил он.

– Мне угодно, господин хорунжий, чтобы вы посмотрели вот сюда, – я указал на труп, - Потом сопоставили с тем, кто и в каком виде только что отсюда вышел и сделали соответствующий вывод.

– Мать твою!.. – судя по вылезшим на лоб глазам, вывод казак сделал единственно верный. – А… а это как оно так?

– Так уж вышло, - просветил я служивого. Потом сжалился и уточнил: - он перепутал царевну с моей дочерью – они одеты одинаково. Я увидел, что он крадется, пошёл следом. Он кинулся – я заорал, он упал с перепугу, да, вишь ты, неудачно – на нож прямо. Но обрати внимание: всего один раз, так что я тут точно ни в чём не виноватый, - меня уже ощутимо трясло и от нервов начинало заносить. – Короче, я буду или вон там на лавке, или у себя. Кому понадоблюсь – пусть обращаются.

Бегом, закуривая, вернулся на лавку, и добрых полчаса курил одну папиросу за другой, пока меня не отпустило хоть немного. Тогда встал и медленно пошёл к себе пить холодный кофе.

Удивительно, но больше в этот день не произошло вообще ничего примечательного. Так что, приняв к сведению рекомендацию не попадаться на глаза грозной бабушке, проторчал у себя в комнате, изведя огромное количество кофе, коньяка и папирос. Попросил было книгу, но мне принесли сочинения некоего господина Арцыбашева, и это оказалась такая унылая порнотень – куда там моему знакомцу Набокову с его возрастными фантазиями… Книжку выбросил в печку. Понимаю, что не моя, но нефиг смущать неокрепшие умы всякой похабщиной. А вот Распутина надо официально убить и всем местным втемяшить в головы, что я – не он, а то скоро опять начнут мадеру ведрами таскать и фальшивых графинь на благословение водить. Будь она проклята, такая лихая слава…

***

После завтрака благодаря любезности сестры милосердия Николай Степанович был доставлен в курилку, где выкурил две папиросы разом – первую в удовольствие, вторую впрок. Прапорщик с некоторой тоской думал, что на аттестацию непременно опоздает – хоть по команде рапорт наверняка подан, но когда выйдет следующая возможность? Дай Бог выздороветь – и в полк…

После его отвезли на перевязку, - фельдшер нашел раны чистыми, - и вернули в палату, где, как оказалось, Гумилева уже дожидался визитер, смутно знакомый офицер.

– Штабс-капитан Денисов, честь имею, - отрекомендовался он, и Николай Степанович вспомнил, что это он, только в щегольском костюме, тогда у ворот стрелял в фальшивого Распутина. – Господин корнет, соблаговолите получить приказ и предписание, - Денисов протянул ему бумаги.

– Осмелюсь доложить, я прапорщик… - начал было Гумилев, но Денисов лишь выразительно кивнул на переданные бумаги.

А в тех значились удивительные вещи. Во-первых, приказ, согласно которому прапорщик Гумилев безо всякой аттестации производился в чин корнета. А во-вторых – предписание, из коего следовало, что корнет Гумилев на время отрывается от могучей материнской груди славного Александрийского гусарского полка и прикомандировывается в Регистрационное бюро под начальствование подполковника Балашова.