Но если можно сомневаться в объективности существования окружающего нас мира, то можно, как стали утверждать многие лингвисты уже с начала нашего столетия, сомневаться и в реальности существования национальных языков. Языки бытуют лишь в процессе «говорения», и только. Значения слов обнаруживаются лишь в данном контексте, и только. За пределами подобного контекста говорящие люди ничего о языке не знают и не могут знать.

В начале XX в. К. Фосслер еще ничего не мог знать о теории относительности, да и позднее он серьезно не познакомился с нею. Но вот идеи феноменологии Э. Гуссерля привлекли внимание немецкого филолога. Об этих идеях он судил с позиции своей концепции эстетической природы языка [162] . Фосслер ставил вопрос так: язык – это творчество отдельных индивидуумов, поэтому в каждое слово каждый человек вкладывает неповторимое содержание. Когда в знаменитой сцене с Франческой в «Божественной комедии» Данте (ч. I, песня 5) героиня этого эпизода произносит несколько раз подряд слово amore ?любовь’, то оно воспринимается каждый раз как новое слово с новым значением. Фосслер был убежден, что индивидуальная и контекстная окраска слова всегда неповторимы, поэтому и в лексике не могут существовать общие значения слов, обязательные для всех людей, говорящих на данном языке [163] .

Свою концепцию языка Фосслер считал эстетической. При этом исследователь не различал эстетической окраски слов, которую они действительно часто приобретают в стиле художественной литературы, у больших писателей, и общенародных значений этих же слов, обязательных для всех людей, независимо от их эстетических или каких-либо иных индивидуальных побуждений. Как бы чувствуя уязвимость своей концепции, немецкий филолог стремится укрепить ее указанием, что язык – это не только творчество (Schopfung), но и развитие (Entwicklung), в сфере которого возможна повторяемость. Но, по убеждению автора, активное начало в языке всегда определяется индивидуальным лингвистическим творчеством. Универсальная эстетическая функция языка у Фосслера не уживалась с известным «шаблоном» лексических и грамматических построений, без которых язык не может служить средством общения всех людей, для которых данный язык является родным или усвоенным.

Сам Фосслер и его многочисленные ученики и последователи сделали немало в изучении языка и стиля художественной литературы разных эпох и народов, но последовательное неразличение и неразграничение коммуникативной и эстетической функций языка привело к тому, что в недрах этой научной школы центральная функция языка (функция общения) оказалась отодвинутой на самый задний план. Тем самым неправомерно осмыслялось основное назначение всякого национального языка [164] .

Но если у Фосслера отрицание известной самостоятельности слова мотивировалось общей эстетической концепцией языка, то в некоторых направлениях современной лингвистики подобное отрицание мотивируется релятивистической концепцией языка: язык существует лишь в процессе его функционирования.

В такого рода заявлениях весьма характерны определения – единственный, единственная.

За пределами данного употребления слова оказываются фикцией.

В свое время один из исследователей утверждал: так как существительное лев для ребенка, для зоолога и для охотника каждый раз представляется в разном психологическом ореоле, то об общем значении слова лев говорить не приходится. Все определяется контекстом, все зависит от ситуации, которую некоторые лингвисты называют ситуацией hic et nunc (здесь и теперь) [167] . Любопытно, что эксперимент со львом уже фигурировал у исследователей прошлого столетия. В свое время Вегенер утверждал, что в предложении «Лев может разгрызть любую кость» и «Лев – благородное животное» существительное лев будто бы выступает в совершенно различных значениях: в первом случае – «нечто сильное», во втором – «нечто благородное» [168] .

В действительности, однако, в обоих контекстах лев имеет, разумеется, одно и то же значение, хотя и акцентированное неодинаково: «крупное хищное млекопитающее, семейства кошачьих». Доказательство: приведенное определение сохраняет свою полную силу для обоих приведенных контекстов. Нежелание считаться с подобного рода совершенно необходимыми обобщениями приводит к неправомерному растворению языка в сумме разрозненных контекстов. Обобщающая сила языка сводится на нет. Контекст приобретает не только всемогущее значение. За его пределами существование языка объявляется иллюзорным.

Как я уже отмечал, в разных направлениях лингвистики нашего времени наблюдается острое столкновение двух противоположных доктрин: один ученые утверждают, что значение слова – это сумма его возможных сочетаемостей с другими словами, другие исследователи склонны считать, что значение слова вовсе не зависит от контекстной ситуации. Французский лингвист Ж. Мунен так формулирует подобное столкновение концепций:

И дело, разумеется, не в том, что крайности нехороши, как предполагает только что названный ученый.

Дело в том, что обе, внешне противоположные точки зрения, полностью сходятся в своем нежелании считаться с реальными материалами языков мира. Этот же материал показывает (см. следующий раздел), что каждое слово любого естественного языка сохраняет свою известную самостоятельность независимо от других слов того же языка, сохраняет свое общее (основное) значение. Вместе с тем контексту тоже принадлежит важная роль: слова уточняются в контексте, приобретают дополнительные акценты и оттенки. И в этом нет ничего удивительного, если постоянно помнить о полифункциональности любого естественного языка, в особенности языка, с богатой исторической и литературной традицией.