Я издала шипение боли. Капли моей крови, ярко-красного человеческого цвета, размазались по грибку, когда похожие на вены нити снова обвились вокруг сердца. На мгновение показалось, что крылья складываются и расправляются, создавая иллюзию подвижных мышц.

Затем волокна отстранились, удаляясь вдоль стен руин, и то, что так напоминало сердце, раскрылось.

Воздух наполнился теплом. Красное сияние залило тени. Я вглядывалась в него, моргая, и заставляя глаза привыкнуть.

Сердце сместилось, теперь оно имитировало раскрытые, сомкнутые ладони. В его центре находился полумесяц из полированного, сверкающего серебра, будучи болезненно белым на фоне окружающего его увядающего красного цвета. Он был размером с мою ладонь, два его кончика были острыми, как лезвия — настолько острыми, что сначала я подумала, что, возможно, он предназначен для оружия, пока не заметила тонкую серебряную цепочку, прикрепленную к одному концу.

Кулон.

Когда свет померк, он оказался ничем не примечательным, хотя и очень красивым.

Я потянулась за ним…

НА МОИХ РУКАХ горячая и скользкая кровь моего отца. Крылья еще теплые. Мне нужно постоянно вытирать кровь о рубашку. Я выгляжу тем, кто я есть — монстром, таким же, как те, что каждую ночь рыскают по руинам Лахора.

У меня нет сожалений.

Это не то, что однажды напишут обо мне историки.

Никто не вспомнит ни имен, ни лиц детей, которых я убил сегодня ночью. Традиция власти Ночнорожденных — убивать детей. Мой отец убил моего младшего брата через несколько минут после того, как он сделал первый вдох. Мне было шестнадцать лет, когда я увидел, как он перекинул этот маленький окровавленный комок ткани через перила, скормив его демонам, кружащим внизу. Он всегда давал понять, что я должен действовать как его наследник, но никогда это не было угрозой.

Я так тщательно прятался все эти годы. Растоптал каждый клочок своей силы. Терпел все издевательства. Я делал все это со спокойным выражением лица, не позволяя ему увидеть скрытую под ним ненависть.

Ненавидеть отца было бесполезно. Полезно было учиться у него.

Вот я и учился.

Было так приятно видеть это на его лице, когда он понял свою ошибку. Что он недооценивал меня всю мою жизнь.

Всякий раз, когда я думаю о лицах детей, моих племянниц, племянников и двоюродных братьев, я заменяю их лицами моего отца. Выражение лица с осознанием его гордыни, его просчетов.

Благодаря этому каждый год в этой дыре стоил того.

Я думаю только об отце, когда прибиваю его крылья к стене, бормоча заклинания под нос.

Я думаю только о своем отце.

Я думаю о Кеджари.

Я думаю о короне на своей голове.

У меня нет сожалений.

У меня нет сожалений.

Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ. Мой желудок скрутило. Я ничего не видела, ничего не чувствовала.

Моя рука болит, Матерь, моя рука болит так чертовски сильно. Именно эта боль вернула меня в мир, и я ухватилась за нее. Я заставила себя открыть глаза. Зрение было размытым, как будто я только что смотрела прямо на солнце, хотя эта башня была еще в тени, и только теплые зачатки рассвета пробивались сквозь осколки камня.

Я посмотрела вниз.

Моя рука была вся в крови. Перевернув ее, я увидела, что сжимала кулон так крепко, что острые края вырезали на моей ладони идеальный отпечаток полумесяца.

Что, черт возьми, только что…

— Знаешь ли ты, — раздался сзади меня легкий, детский голос, — как долго я пыталась получить доступ к нему?

Меня охватил озноб.

Я заставила себя подняться на ноги и была вознаграждена такой сильной волной головокружения, что пошатнулась и ударилась о стену. Я выпрямилась и повернулась, чтобы увидеть Эвелину, на силуэт, стоящий на фоне солнечного света, и одного из ее спутников детей, маленького мальчика с равнодушным лицом, рядом с ней.

Черт.

Уже рассвело. Как они здесь оказались?

На щеках Эвелины появились зачатки солнечных ожогов — темные, багровые пятна, хотя она была одета в тяжелый плащ с низко надвинутым на лицо капюшоном. Ее крылья были кремовыми, телесно-розовыми, и ожоги на них были еще хуже, тем более что плащ не мог прикрыть их, когда она летела.

Если они и беспокоили ее, она не показывала этого. Она не моргала. Ее голубые глаза были широко раскрыты и жутко горели в тусклом свете, улыбка была жесткой и непоколебимой.