«Вывихивая каждую строку», резко переключая регистры речи, обращаясь к контрапункту и диссонансу, к бедным, тавтологическим, «ублюдочным» рифмам, Игорь Булатовский ведет разговор с поэтической традицией и с языком – о его бессилии, его отравленности, его надруганности, его стыдности и стадности. Но также и о его способности говорить об этом. Говорить, не отворачиваясь от постыдного и отвратительного, сквозь спазм. Игорь Булатовский (род. 1971) – поэт, эссеист, переводчик, с 2019 года основатель и редактор издательства «Jaromir Hladik Press». Автор десяти поэтических книг. Переводчик поэзии и прозы с французского, идиша, немецкого, польского, английского. Стипендиат Фонда Иосифа Бродского (2017). Лауреат премии Андрея Белого (2022). Живет в Санкт-Петербурге.
Содержит нецензурную брань
Слова вразлом
Для некоторого занятного начинания мне пришлось на прошлой неделе записать на листке бумаги имена занимающих меня поэтов, пишущих по-русски.
С изумлением я поняла, что вот уже их тридцать, уже сорок, а я все вспоминаю важные способы письма.
Русскоязычная поэзия сегодня, на мой взгляд, находится в отменной спортивной форме, вполне адекватной выпавшей ей, в принципе невозможной, трагической задаче.
Есть ли у этой поэзии лидеры, короли, вожатые – это вопрос вкуса и идеологии. Вообще для меня вопрос лидерства, позиции начальника поэтов является болезненным, как сыпь, проступающая на руке, как экзема: скажем, хищный опыт карьеростроения Ахматовой, переданный ей Бродскому, представляется крайне вредоносным для осознания поэтического ландшафта, особенно синхронного: в то время, как оптика «победителя» устроена с целью стирания, подавления множественности, именно наслаждение полифонией кажется мне тем, ради чего мы входим в поэзию нашей современности.
И при этом ощущении сложного многоголосия Игорь Булатовский, я вполне в этом убеждена, является сегодня одним из самых мощных, странных, безжалостных и человечных голосов нашей/моей русской поэзии.
Как устроено стихотворение Булатовского? Перед нами сочетание двух данных, двух задач; формальное мастерство его сегодня несравненно, ну или сравнимо с сильнейшими из мастеров: он может построить из слов и звуков все, что угодно, но его задача, построив – разрушить, создать руину, напоминающую нам случай Вагинова, как его описал Бухштаб: «В Вагинове разложение акмеистической системы достигло предела. Не строфы, не двустрочия, но каждое слово отталкивается здесь от соседнего… <…> Чужие слова, чужие образы, чужие фразы, но все вразлом, но во всем мертвящая своим прикосновением жуткая в своем косноязычии ирония…» [1]
1
Бухштаб Б. Вагинов // Тыняновский сборник. Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 271–277 .
Это воссоздание, поддержание руины имеет традицию: пришедшие после Блока и Мандельштама – Вагинов, Ривин, Гор, Рудаков, Елена Шварц, Юрьев, Стратановский, Зельченко – авторы «ленинградской антологии», описывающие свою цивилизацию на грани или в процессе исчезновения. Настоящая книга Игоря Булатовского – вся о моменте и об осознании конца, который (увы и ах) не есть биологическая смерть пишущего (так как я сейчас занимаюсь исследованием о Варламе Шаламове, Николае Никулине и проблеме «письма с точки зрения доходяги», такая субъективность, оказывается, тоже возможна: можно писать и о своей смерти в момент смерти…), но, для Булатовского, принципиальнее момент, когда поэт, поэтическая машина понимает/осознает свою бессмысленность… и все же продолжает работать. Перед нами книга о перерождении в существо виновное, в abject языка, перед нами книга поэта, принимающего на себя позор своего языка – то есть в высшей степени о нашем состоянии сегодня.
Если бы меня спросили, каково самое важное для меня стихотворение последнего времени об отношении пишущего со своим временем, я бы выбрала это:
…можно костьми в эту музычку лечьрядом с огромной мужичкойи по одной в ее жаркую печьи по одной в ее жадную печькосточки спичку за спичкойбудет и охать она и стонатьбрюхом тебя прижимаяродина-баба етить твою матьродина-баба эдипова матьк травке червивого раяна спину ей будет капать слюнойполной разумного ядажелтый ублюдок родимый роднойжелтый ублюдок ваш общий роднойс облачка доброго адану а когда до последней дойдеткосточки точки бороздкивытрет пьеро окровавленный ротвытрет пьеро намалеванный ротюшку сморкнет на подмосткиТекст о песенках Пьеро/Вертинского, бежавшего из объятий Дитрих в объятья Сталина, чтобы песенки эти оглашали, утешали чудовищную Родину. Текст о том, что остается от певца, от сказки потом, после того, как ее рассказали. У голоса, который воссоздает Булатовский, есть безошибочно опознаваемый аффективный силуэт – это голос, внутренний мир человека в отвращении: от своей истории и от своего места в ней.
Послушай же холод под сводом ребра:там вертится черный бесенок оф-бита.И сделай лицо, будто это играи – что там?.. – ну, будто бы почка отбита…И песня все та же, а в ней сатанадрочит на холеные целые ноты;и тихо ее напевает страна,несущая бремя любви и заботы.Красота и отвращение постоянно соединены в этих текстах, что опять же приводит на ум руину.
В некоторых теоретических построениях это и есть Sublime, Возвышенное, но особого рода – описанное Хэрриет Мурав, Леоной Токер и ВПС: это возвышенное Советского века, но можно сказать, что Булатовский описывает состояние человека, обнаружившего, что Советский век-зомби звонит в дверь дважды.
Все, что мы (о сколь наивно!) полагали отчужденным, отдаленным, заключенным в саркофаг, ожило гниющее/недогнившее, полное страсти: запятнать сожрать все живое своим страшным «можем повторить». Это стихи об осознании лишения агентности, о бессилии, о поражении:
Скорей, родная, пока не закончилось,иди сюда, посмотри,что они делают с нами!Теребят, вертят, как брелочки,перебирают, накручивают, как цепочки,слегонца подбрасывают, как монетки,взяв между большим и указательным,подносят к носу, поцарапывают ногтем,взвешивают, как свою мошонку;вставив между указательным и средним,трясут, как дешевой авторучкой,сворачивают, как проездной билетик,в острую трубочку и ковыряют в зубах,мусолят, мусолят, не знают, выброситьили оставить: мы надоели, но, в общем,снимаем нервное напряжение.Ну вот, родная, ты всё пропустила!А было так забавно!И видно было как на ладони!Мы корчились, крутились, вертелись,растягивались и сжимались,подергивались, тряслись, дрожали,сморщивались и разглаживались,раздувались, подпрыгивали, плясали,перепутывались и комкались,продевались друг в друга, вились,расхлопывались и схлопывались,трещали, хрустели, дребезжали,клацали, скрипели, повизгивали,скулили, воняли, истекали, сочились,терпели, терпели, не знали, умеретьили жить: все надоело, но, в общем,оставляло некоторую надежду…