Шрифт:
* * *
А праздник ходит, набираетсягорячей жизнью, раскоряченнойкак баба-шуба в местном ельникенад мужичком под пятьдесят;и набирается отчаяньем,и разговором в пользу бедствия,и сытый стон от голошенияуже неотличим почти;а праздник волей набирается,и вместо ног, давно нечуемых,идет душой и настроением,и лист встает перед травой;и ум за разумом не прячется,и дух идет, и запах шествует,и чает мертвый воскрешения,и воскресения – живой;и вот уже большие, белыеспускаются на землю ангелыи вяжут всех и ждут, ядреные,что скажет старший санитар… * * *
«Тебе чего, дурак?» «Ну… хочется,чтоб здесь чесали, а здесь гладили,и чтобы тут, когда туда… того,массажным валиком прошлись».«Чего еще?» «Ну… чтобы это воттак не было, а было иначе,и… ну… снимите ту х…ёвинуи замените на х…й-тэк».«Чего еще?» «И чтоб не… этого,когда… того, как если раньше я…Ну, в общем, чтобы можно было быи чтобы хорошо скользил».«Чего еще?» «И чтобы эти вот,ну… эти самые, которые…Ну… в белых перьях… Нет, не ангелы…Не балерины… В жопу их!»«Всё?» «Ну еще, конечно, радостии – что там? – счастья, денег… Что еще?Любви, здоровья, процветания!И чтобы не было войны!..» * * *
«Такая мысль, мысля неловкая,такая вот мыслишка шаткая,мыслюндия такая глупая,мыслявка, в общем, тут пришла.Такая маленькая, мелкая,слюнявая такая, ссаная.Откуда, блять, она притопала,как завелась такая вот!Не то чтоб черная, нет, серая,и не по пьяни, а по трезвости…О чём? О том! И не по пьяни ведь…По пьяни, в общем, все равно…Да как-то стыдно стало, моркотно…Обычно просто скушно, знаешь – какбез бабы. А тут, вроде, с бабой итак стыдно… Стыдно и сказать!Ведь ничего не знаешь! Кто, когда…Ни слов, ни, там, родной истории…Живешь, как мясо злоебучее!И детям нечего сказать…» * * *
Все черти маленькие, средние,большие, мокрые, лохматые,все бесенята, бесы, бесики,нелегкая, живая рать,всё, что под кожей тихо водится,на поворотах вен кантуется,стремает ганглий стайки нервныеи луковок волосяных,все эти ладушки-неладушки,все эти любушки-нелюбушки,все эти ёбушки-воробушки,как воспарят под облакы, —орлами станут шизанутыми,героями, да, блять, героямигосцирка, госкино, госкосмоса,и гоструда, и госвойны!Здесь надо бы сказать… А надо ли?И так понятно… Делать нечего…И, в общем, лучше делать нечего,чем ничего не делать, нах… * * *
«Когда умру, возьмешь, вон, палочку,поковыряешь землю жирную,там, за сараем, где обычно мыс тобой копаем червяков,и ямку, только неглубокую —не надо силы тратить попусту, —там выкопаешь; в эту ямочкуменя зароешь, ладно, да?Возьмешь дощечку – там, в сарае, ихнавалом разных – и напишешь так…Да я решил уже, ты выслушайи напиши, как говорю,но только чтобы слово в слово! Ини дат, ни крестика, ни имени!Кому какое дело, кто лежитздесь за сараем, в червяках!Короче говоря, напишешь так…Карандашом простым, вон, в баночке…И чтобы больше не ходил туда!Короче, напиши, сынок:„Здесь лежит кусок говна.Это не его вина“». «Скорей посмотри в окно, родная…»
Скорей посмотри в окно, родная,отсюда хорошо видно:наша жизнь в руках идиотов!Посмотри, какие руки нас держат —маленькие, с круглыми ладонями,короткопалые, с широкими ногтями,пухлые, напруженные кровью,но будто совсем без вен, как есликраску налить в медицинскую перчатку,немытые, липкие, в язвочках и расчесах,руки профессионального онаниста,в каких-то чернильных закорючках,как перед контрольной работой,торопливые, дрожащие, непривычныек мелким, исчисленным движениям,к чистому, умному жесту.Скорей, родная, пока не закончилось,иди сюда, посмотри,что они делают с нами!Теребят, вертят, как брелочки,перебирают, накручивают, как цепочки,слегонца подбрасывают, как монетки,взяв между большим и указательным,подносят к носу, поцарапывают ногтем,взвешивают, как свою мошонку;вставив между указательным и средним,трясут, как дешевой авторучкой,сворачивают, как проездной билетик,в острую трубочку и ковыряют в зубах,мусолят, мусолят, не знают, выброситьили оставить: мы надоели, но, в общем,снимаем нервное напряжение.Ну вот, родная, ты всё пропустила!А было так забавно!И видно было как на ладони!Мы корчились, крутились, вертелись,растягивались и сжимались,подергивались, тряслись, дрожали,сморщивались и разглаживались,раздувались, подпрыгивали, плясали,перепутывались и комкались,продевались друг в друга, вились,расхлопывались и схлопывались,трещали, хрустели, дребезжали,клацали, скрипели, повизгивали,скулили, воняли, истекали, сочились,терпели, терпели, не знали, умеретьили жить: все надоело, но, в общем,оставляло некоторую надежду…«Коньяк «Дагвино», трехлетний, ноль двадцать пять…»
Коньяк «Дагвино», трехлетний, ноль двадцать пять.Примерно пять рюмок, но достаточно трёх —из пола эти растут и говорят: «Исполатьдеспоту нашему от нас, подмастерьев, терёх.Мы – твои исполатники. Что захотишь,исполним. Что скажешь, сотрем в порошок —синий, красный, желтый… Подпольную мышьпеть заставим тебе, Бельведерский горшок.А заиконную мышь, ту, что в заиках сидит,говорить научим и хвостом рисоватьсильные, строгие брови, энергический вид,в бога отца и сына и душу мать!Нужен тебе стишок, нужен тебе дружок.Первый – вот. А второго ищи-свищи.Выпей четвертую, пятую, посмотри на слепой снежок,послушай, как ветер дует во все свищи…»Серая мысль становится белой, ручной,лабораторной, привычной к току, к игле,и лежит, выполняя долг, побеждая гной,на блестящем, чистом как спирт, столе.«Родион ты Романович, Родя, родненький…»
Родион ты Романович, Родя, родненький,первый консул ты всех Петроградских старух,хоть бы ты нас коснулся своим топориком,даже если не лезвием – подойдет и обух!Мы поедем в Обухово на покойницком,нам карету тележную подадутпрямо к самой платформе и на просторноебогадельное кладбище отвезут.А Порфирью Петровичу, этой крови Пилатовой,мы покажем по кукишу из кости,дурачок ты, Романович, но талантливый,а ему, белоглазому, не простим.Ходит воздух копеечный по Столярному,и не ходит, а мается на углу.Загибается за угол бабья армия —спозаранку до полночи припадать к топору.