– - Прикажите ввести арестованного, -- сказал Проскуров, подымая глаза от листа бумаги, на котором он быстро писал форму допроса.

Безрылов кивнул только головой, и Евсеич бросился вон из избы.

Через минуту входная дверь отворилась, и в ней резко обрисовалась высокая фигура того самого мужчины, которого я видел с Костюшкой на перевозе задумчиво следящим за облаками.

Входя в комнату, он слегка запнулся за порог, оглядел то место; за которое задел, потом вышел на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое лицо, с грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушие. Голубые глаза были несколько тусклы и неопределенно смотрели вперед, как будто не видя ближайших предметов. Волосы подстрижены в скобку. На новой ситцевой рубахе виднелись следы крови.

Проскуров передал мне "форму" и, подвинув перо и чернильницу, приступил к обычному опросу.

– - Как зовут?

– - "Иван тридцати восьми лет".

– - Где имеете место жительства? :

– - Без приюту... в бродяжестве...

– - Скажите, Иван тридцати восьми лет, вами ли совершено сего числа убийство ямщика Федора Михайлова?

– - Так точно, ваше благородие, моя работа... Что уж, видимое дело...

– - Молодец!
– - одобрил бродягу Безрылов.

– - Что ж, ваше благородие, зачем чинить напрасную проволочку?.. Не отопрешься.

– - А по чьему научению или подговору?
– - продолжал следователь, когда первые ответы были записаны.
– - И откуда у вас те пятьдесят рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?

Бродяга вскинул на него своими задумчивыми глазами.

– - Ну, уж это, -- ответил он, -- ты, ваше благородие, лучше оставь! Ты свое дело знаешь, -- ну, и я свое тоже знаю... Сам по себе работал, больше ничего... Я, да темная ночка, да тайга-матушка -- сам-третей!..

Безрылов крякнул и с наслаждением отхлебнул сразу полстакана, кидая на Проскурова насмешливый взгляд. Затем он опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, как любуется служака-офицер на бравого солдата.

Проскуров оставался спокоен. Видно было, что он и не особенно рассчитывал на откровенность бродяги.

– - Ну, а не желаете ли сказать, -- продолжал он свой допрос, почему вы так зверски изрезали убитого вами Федора Михайлова? Вы имели против покойного личную вражду или ненависть?

Допрашиваемый смотрел на следователя с недоумением.

– - Пырнул я его ножиком раз и другой...
– - Более, кажись, не было... Свалился он...

– - Десятник, -- обратился Проскуров к крестьянину, -- возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните в ту комнату.

Бродяга все тою же ровною походкой подошел к двери и остановился. Крестьянин, взяв со стола одну свечу, вошел в соседнюю горницу.

Вдруг жиган вздрогнул и отшатнулся. Потом, взглянув с видимым усилием еще раз в том же направлении, он отошел к противоположной стене. Мы все следили за ним в сильнейшем волнении, которое как будто передавалось нам от этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.

Он был бледен. Некоторое время он стоял, опустив голову и опершись плечом о стену. Потом он поднял голову и посмотрел на нас смутным и недоумевающим взглядом.

– - Ваше благородие... хрестьяне православные, -- заговорил он умоляющим тоном, -- не делал я этого... Верьте совести -- не делал!.. Со страху нешто, не помню... Да нет, не может этого быть...

Вдруг он оживился. Глаза его в первый раз сверкнули.

– - Ваше благородие, -- заговорил он решительно, подходя к столу, -пишите: Костюшка это сделал, -- Костинкин -- рваная -- ноздря!.. Он, беспременно он, подлец!.. Никто, как он, человека этак испакостил. Его дело... Все одно: товарищ, не товарищ-- знать не хочу!.. Пишите, ваше благородие!..

При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил у меня перо и бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал развертывать перед нами мрачную драму.

Он бежал из N-ского острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся без дела, пока судьба не столкнула его, в одном "заведении", с Костюшкой и его товарищами. Тут в первый раз услышал он разговор про покойного Михалыча. "Убивец", мол, такой человек, его ничем не возьмешь: ни ножом, ни пулей, потому заколдован".
– - "Пустое дело, господа, -- я говорю: -- не может этого быть. Всякого человека железом возьмешь".
– - "А вы, спрашивают, кто такие будете, какого роду-племени?" -- "А это, говорю, дело мое. Острог -- мне батюшка, а тайга -- моя матушка. Тут и род, тут и племя, а что не люблю слушать, когда, например, пустяки этакие говорят... вот что!" Ну, слово за слово, разговорились, приняли они меня в компанию свою, полуштоф поставили, потом Костинкин и говорит: "Ежели вы, говорит, человек благонадежный, то не желаете ли с нами на фарт (Фарт -- по-сибирски -удача, дело, обещающее выгоду) итти?" -- "Пойду", говорю. "Ладно, мол, нам человек нужен. Днем ли, ночью ли, а уж в логу беспременно дело сделать надо, потому что капиталы повезет тут господин из города большие. Только смотри, говорит, не хвастаешь ли? Ежели с другим ямщиком господин этот поедет, сделаем дело, раздуваним честь честью... Ну, а ежели "убивец" опять повезет, -- мотри, убегешь".
– - "Не будет этого, говорю, чтоб я убег".
– - "Ну, ладно, мол: ежели имеешь в себе такой дух, то будешь счастливый человек, -- за "убивца" можешь себе награду получить большую!.."

– - Награду?
– - переспросил Проскуров.
– - От кого же?

– - Ты вот что, господин, -- сказал бродяга, -- ты слушай меня, пока я говорю, а спрашивать будешь после... Ну, признаться сказать, на первый-то раз убег я, испужался. Главная причина-- товарищи выдали. Идет на нас Михалыч, стыдно сказать, с кнутиком, а Костинкин с ружьем в первую голову убежал. Ну, подался и я, сробел... Да он же, подлец, потом первый на смех меня поднял. Язвительный он, Костинкин то есть. "Ладно, говорю, идем опять. Да смотри, Костюша, убегешь ежели, -- сам жив от меня не останешься!" -- Три дня мы в логу этом прожили, -- все его дожидались. На третий день проехал он под вечер: значит ночью ему назад ворочаться. Изготовились мы; слышим: едет тихонько на вершной. Выпалил Костинкин из ружья, пегашку свалил. Михалыч кинулся в кусты, как раз на меня... прямо... Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу -- все одно, мол: либо он, либо я!.. Изловчился, хвать его ножиком, да плохо. Схватил он меня за руку, нож вырвал, самого -- об земь. Силен был покойник. Подмял; гляжу -- пояс снимает, хочет вязать. А у меня за голенищем другой ножик в запасе. Добыл я его тихонько, повернулся да опять его... под ребро... Состонал он, повернул меня лицом кверху, наклонился, посмотрел в глаза... "А!
– - говорит, -- чуяло мое сердце!.. Ну, теперь ступай с богом, не тирань. Убил ты меня до смерти..." Встал я, гляжу: мается он... хотел было подняться, -- не смог. "Прости меня", -- говорю.
– "Ступай, отвечает, ступай себе... бог простит ли, а я прощаю..." Я ушел, и не подходил более, поверьте совести... Костинкин это, видно, после меня на него набросился...