Вальтор, погруженный в свои мысли, только отрешенно кивнул, зато Лила сморщила носик и потом, уже когда мы остались наедине, призналась мне, что Вальтор ей не понравился.

Ничего удивительного.

Мне мой брат, глаза которого с каждым годом становились все безумнее и безумнее, не нравился тоже. И, наверное, даже больше, чем ей.

Зато Лила была в восторге от ее новой жизни, в которой ей не нужно было воровать, постоянно всматриваться в лица в толпе, опасаясь увидеть знакомые рожи головорезов, и прятать лицо под капюшоном самой.

Говорят, что подобные резкие переходы расхолаживают, и я всерьез опасался, что так и будет, но в случае Лилы это не сработало.

Она не поселилась в модных клубах и бутиках, не стала скупать сотнями платья и туфли, и даже не бросила тренироваться. Она по-прежнему пару раз в неделю гибкой кошкой выбиралась по ночам на крыши города, нередко даже вместе со мной, но, конечно, уже не для того, чтобы что-то украсть. Она просто это любила.

Вся разница с прошлой жизнью была лишь в том, что теперь ее одежда и экипировка были подороже и покачественнее.

Лила живо интересовалась магией, даже несмотря на то, что сама была лишена магического дара, как и моя мать. Она вообще интересовалась всем, что только видела, слышала, чувствовала. Ей был интересен весь мир — как все работает, откуда все берется, почему все происходит так, как происходит. И мои истории и рассказы, которых за десятилетия путешествий я набрал неприлично много, она всегда слушала с таким невероятным блеском в глазах, что я порой всерьез беспокоился, а не лихорадка ли у нее…

Возможно, впервые за всю свою жизнь я был с ней счастлив. Возможно… Я не могу сказать точно, я не успел это прочувствовать…

Потому что спустя два месяца после того, как я перевез Лилу в наше поместье, когда решил, что, наверное, пора сделать ей предложение, то собрался и тайком от нее поехал покупать обручальные кольца в ближайший город.

А вернулся на пепелище…

Я почуял неладное еще даже когда особняка нашего рода не было видно за холмами.

Ветер донес до меня запахи гари и мерзкого гнилья, будто с поля боя недельной давности. А ведь ни того запаха, ни другого, не было, когда я уезжал. Да и вообще никогда не было и быть не могло.

Но они были.

Я, как мог, гнал от себя плохие мысли, пока пришпоренная лошадь стремительным галопом несла меня к дому, но когда я увидел, что произошло, то понял, что как ни отгоняй беду, она все равно уже случилась.

Нашего особняка больше не было.

На месте моего родового гнезда, где рождались, росли и порой даже умирали члены древнего магического рода, остались лишь руины. Местами обгоревшие, местами — стертые в пыль, а местами — обглоданные и покрытые какой-то зеленой слизью, мерзкой даже на вид.

В жилом крыле зиял широкий каньон, будто его разрубили пополам огромным топором. Цветущий сад, который так любила мама при жизни, превратился в плац, вытоптанный до состояния твердой мостовой. Конюшня вообще была раздавлена в деревянный блин, и из-под ее обрушившейся крыши торчала половина еще живой, брыкающейся и пытающейся выбраться лошади.

А еще вокруг лежали тела моих слуг.

И ни одно из них не выглядело так, что человек погиб от обрушения, ожогов или хотя бы кровопотери.

Хорошо если у трупа не было конечностей, но у некоторых не было целой половины тела, а от кого-то и вовсе осталась только грудная клетка и голова, на которой застыло выражение ужаса. Людей будто переломало, разорвало и разбросало повсюду.

И посреди всего этого, будто бы наслаждаясь окружающим хаосом и кровью, стояла тварь. На самом деле, она просто переваривала сейчас все сожранное.

Её безобразные ноги были разной длины, толщины и даже числом суставов. Это был огромный девятиметровый кадавр, который можно было описать лишь как смесь кожаного пузыря с зеленой слизью внутри, паука, жабы и гориллы.

У существа имелось три руки. В одной из них он сжимал половину чьего-то тела, вторую засунуло в огромный неровный рот, из одного уголка которого торчал обломанный желтый клык, а из другого текло что-то сизое и пузырящееся, а третья безвольно висела, словно не подчинялась существу вовсе.

Растущий с правого бока огромный пузырь, наполовину заполненный зеленой бултыхающейся слизью, то распухал, то опадал, пульсируя, будто огромное, вынесенное за пределы тела, гнилое сердце.

Жуткая химера.