Да я просто еще не приспособился. Походил бы с седмицу-другую, попривык к тяжести да подобрал к секире толковые удары и замахи. К тому же, вдруг эта секира под хельта сделана? Потому и не легла сразу в руку.

— Ладно, секиру ты мне не сковал. Но что-то хоть сделал? За что я полмарки золота отдал?

Тулле удивленно покосился на меня глазом. Не слыхал он, какую плату запросил кузнец, что гордо носит имя «Рука Корлеха».

— Сделал. И, думается, он сгодится намного лучше.

Я вернул секиру Кормунду, а взамен получил необычного вида топор. Рукоять длиной с руку, с одной стороны головы обычное лезвие, удлиненное снизу, будто бородку отрастил, едва-едва закругленное. Верхний край чуть вздернут. Если рубить этим концом, то рана будет недлинной, зато глубокой, крепко войдет топор. Бородкой можно цеплять оружие противника и дергать к себе. А с другой стороны головы острый четырехгранный шип длиной с палец. Таким и шлем можно пробить, и крепкую твариную шкуру. Впрочем, такие клювы я видел прежде. Необычно другое: проушина, которой топор насаживается на рукоять, была вытянута в трубку так, что топорище на длину ладони прикрывалось железом. Конечно, возле клюва проушина толще, а на оковке сужалась, и вес топора по-прежнему лежал на том конце.

Железо было непростое. Уж не знаю, чего туда намешал старый кузнец, но я видел, что такой топор не треснет и не сомнется в твариной пасти. Хотя мало ли какие твари бывают? Топорище в двух местах обернуто шершавой шкурой, у которой вместо шерсти еле видные зазубрины. Похоже на акулью кожу, но та погрубее будет, а эта помягче. На обувку такую не нашьешь, чтоб по льду не скользить, а вот под руку самое то.

— Шкура ската, — пояснил кузнец. — А дерево иноземное, издали привезенное, оно в огне не горит, в воде тонет, не гниет и держит удар не хуже железа. Тяжеленькое, но крепкое.

Я перехватил топор поудобнее, и рука сама легла на место со шкурой ската, будто Кормунд заранее знал, как оно лучше. И снова то самое чувство, что и от первого заказанного топора: словно я с ним всю жизнь ходил, с первых штанов и до сего дня. Руку он немного оттягивал, но это потому, что его под хельта делали.

— Ну-ка, опробуй на бревнышке.

Я покрутил оружие так и сяк, но как ни старался, не мог придумать ни единого упрека старому кузнецу. Взмах, и топор вошел в бревно так мягко, что ни одно колечко не отлетело в сторону. Лезвие не раскололо железное плетение, как было с секирой, а начисто разрубило. Чуть потянул, и топор легко вышел из разруба. Еще один взмах, на этот раз я бил иной стороной. Клюв вошел в дерево по самое топорище, а я толком и не почувствовал удара. И не нужно ничего менять, искать новую манеру боя, привыкать и ждать десятой руны.

— И что скажешь? Выжил из ума старик Кормунд али еще сгодится на что-нибудь?

— И хотел бы сказать что-то дурное, да язык не поворачивается. Добрый топор. Лучше прежнего!

— Кха-ха-ха! — рассмеялся-закашлялся кузнец. — То-то и оно.

— А под сторхельта делаешь оружие?

— Под сторхельта уже не смогу. И силы не хватит, и секретов того железа у меня нет. Нет на Северных островах таких умельцев, чтоб оружие для сторхельта делали. Обычно попросту из обычного железа куют, подмешав немного твариного праха, только побольше и потяжелее. Не меч, а большой меч. Не топор, а большой топор. Разве ж это дело? Все равно что тебе секиру в руки совать.

Поблагодарил я Кормунда, отдал ему вторую часть платы, и мы с ребятами вернулись в город, отыскали место, где остановился хирд. А я всю дорогу не мог налюбоваться на новый топор. С каждым взглядом находил в нем новые достоинства, например, на длинной оковке кузнец высек еле заметные руны. По словам Тулле, первые две совпадали с теми, что выпали мне при рождении: смерть и сила. Смерть сильным. А третья, которая была выбита отдельно, могла означать всякое, но все смыслы были связаны с дружбой, общностью, совместными действиями. Словом, со стаей.

Верно говорят, что хороший кузнец должен быть немного и колдуном, и жрецом. Видать, Кормунд тоже умел говорить с богами, ну или хотя бы с одним, с Корлехом.

— Альрик, глянь, что мне кузнец спроворил! — радостно выкрикнул я, едва войдя в сарай, и тут же осекся.

У нас были гости. Харальд Прекрасноволосый с сыном Хаконом.

— Присядь, — сказал Альрик. — Дурные вести пожаловали.

Харальд криво усмехнулся.

— Скиррессоны…

У меня похолодело в животе.

— Они знают. Пока мы стояли в дозоре возле Гейровых земель, пропал мой хирдман, Боров. Причем пропал перед самым уходом. Ни капли крови не оставил, ни следа. А потом я услыхал, что после него начали пропадать и другие люди, но только из дружин двух ярлов. Тех самых ярлов, что были с нами на том острове. Когда пришел снова наш черед, я сказал, чтоб по одному не ходили, всегда брали кого-то из конунговых дружинников. Но даже так я потерял еще двоих. Скорее всего, Скиррессоны теперь по именам знают всех, кто был тогда.

Первым делом я подумал о сыне и жене. Что, если сыновья Скирре захотят отомстить через них?

Прекрасноволосый же продолжил:

— Я на службе у конунга. Ярлам тоже бежать некуда, да и не выйдет сейчас. А вот вам лучше уйти из Северных морей.

— Опять?

— Рагнвальд не допустит открытых войн между ярлами. Не сейчас. Я распустил хирд, отправил ребят подальше отсюда. Те двое спрячут своих людей. Только вы остаетесь под ударом.

— Почему бы Скиррессонам не напасть на деревни тех ярлов? Или на наши семьи?

Харальд потер переносицу.

— Не скажу наверняка, но как по мне, они хотят убить лишь тех, кто был на том острове. Да и нет у них столько воинов, чтоб начать войну. Лучшие погибли вместе со Скирре. Остальных призвал конунг. И Рагнвальд не раз говорил, что не потерпит междоусобиц, неважно, из-за чего сыр-бор разгорелся. Если Скиррессоны попытаются выступить открыто или нападут на любую деревню, конунг вмиг лишит их земель. Нынче желающих полно. Какой хёвдинг не мечтает стать ярлом?

— А как же твари? Бриттланд? — спросил Херлиф.