Вера фыркнула:

– Смешно. У вас там все мужчины такие выдумщики? – спросила она, но было видно, что она немного успокоилась.

– Мужчины везде разные, и у нас тоже.

Я снял пиджак, потом рубашку. Как ни старался я действовать аккуратно, но манжеты рубашки я испачкал в крови. Жаль, рубашку придется выкинуть. Или оставить на бинты?

«Не дай бог», – тут же одернул себя я.

Видя испуганный взгляд Веры, объяснил:

– Это не моя кровь. Помогал консулу зашить рану.

Открыл кран над ванной и стал мыть руки, потом сполоснул лицо. Вера подала полотенце.

– Все хорошо, – сказал я, вытирая руки, потом прижал Веру к себе и поцеловал в губы. – Все хорошо.

В капитанском салоне появились новые люди. Несколько мужчин и одна женщина, чьих имен я не запомнил. Я тоже пришел не один. Кроме Веры со мной был Генрих. Капитан посмотрел на меня, на Генриха.

– Он тоже участник событий, – объяснил я, а капитан кивнул «ладно мол».

Кухня корабля, как видно, стала получать больше продуктов с берега. Кок стал готовить больше рыбных блюд, и я с удовольствием попробовал одно из них, после чего рассказал все как было. Ну, или почти, как было. В моем рассказе была стрельба, консул размахивал шпагой, солдаты кололи штыками, а злодеи падали замертво. Получилось не хуже, чем истории из жизни французских мушкетеров. Много драк, сражений, а боли и страданий никаких. Потом рассказал, как помогал консулу зашивать его рану на руке. Он говорил, что делать, я делал, а Генрих помогал. Так втроем и справились.

Тереза Одли тоже была на ужине. Последние дни я с ней мало виделся. При встрече она лишь подчеркнуто формально здоровалась со мной. Видно, за что-то она на меня обиделась. Наша работа над путешествием Элли застопорилась. За ужином Тереза сначала только слушала, что я рассказываю и делала записи в своем блокноте. Но потом, очевидно, ее журналистское нутро взяло верх, и она задала несколько вопросов.

– Я все понимаю, – под конец сказал один из вновь «прибывших» в капитанский салон мужчин. – Но зачем вы кипятили ножи и иглы доктора? Они от этого мягче не стали. – Мужчина хохотнул.

Я взглянул на Генриха.

– Об этом расскажет мой воспитанник Генрих Миллер, – сказал я.

Сначала Генрих немного сбивался, стараясь повторить мои слова, которые я использовал, когда объяснял ему про микроорганизмы, а потом, как видно, решил «была-не была» и стал рассказывать так, как он все понял, так как у него это улеглось в голове. Получился живой, мальчишеский рассказ о жизни удивительных, страшных, но очень маленьких чудовищ.

– А то, что их не видно, так это, так бывает, – завершил он свой рассказ. – Вы слышите, как за окном кричат чайки. – Он указал на иллюминатор, и большинство сидящих за столом повернули к иллюминатору головы. – Но не видите их, а они есть.

Нашу беседу на тему микроорганизмов подытожил мистер Томпсон.

– Я и раньше мало воды пил, а теперь и вовсе не буду, – сказал он и залпом выпил бокал вина.

Возвращаясь после ужина, я постарался догнать журналистку.

– Мисс Одли, – попросил я. – Буквально одну минуту.

Мы стояли на палубе. С одной стороны, я с Верой, которая держала Генриха за руку, а, с другой стороны, Тереза.

– Я хотел бы продолжить работу над сказкой про Элли, – сказал я и добавил. – Если вы не против.

Тереза посмотрела на меня, на Веру, на улыбающегося Генриха. Я ожидал любого ответа.

– Да, конечно, – сказала девушка. – Я сама была удивлена, что вы потеряли интерес к своей задумке.

«Я? Потерял интерес?» – подумал я, но вслух сказал другое:

– Тогда, может быть, утром? После завтрака?

– Хорошо. Я согласна.

На этом мы и распрощались.

Весьма насыщенный день подошел к концу. Я лежал в темноте.

Откат после шести моих сегодняшних убийств настиг меня в своеобразной форме. В этот вечер я сильнее, чем обычно прижимал к себе Веру и более страстно целовал ее губы. Словно пил и никак не мог напиться.

– Боже! – только и выдохнула Вера, когда я наконец успокоился. – Неужели у нас так будет всегда?

Но сейчас Вера спала, а я слушал ее тихое дыхание. Можно было закрыть глаза и провалиться в сон. Но, как только я закрывал глаза, в моей голове появлялась та звенящая, хрустальная пустота, которую я ощущал, когда стрелял сегодня из револьвера.