— Мой папа родом из города Шахризабса. Это недалеко от Самарканда.

Рик слушает безэмоционально, но, как я теперь знаю, внимательно. А я рассказываю ему про то, что после войны, прежде чем перебраться в Шахризабс, дедушка строил Янгиабад, в котором потом добывали уран, а теперь местные приезжают зимой кататься на лыжах, как будто в узбекскую Швейцарию. Отмечаю, что неправильный плов от моих рассказов кажется только вкуснее — по-моему, в нас нормально его влезает.

Рассказываю дальше — как к моменту встречи с мамой папа уже учился на физмате в Ташкенте, как оказался в Самарканде «по личному делу» — приехал знакомиться с девушкой, которую ему прочили в невесты.

– И познакомился. С мамой. В одном автобусе ехали.

Рик, до этого евший молча, даже на мгновение поднимает на меня глаза — мол, я это серьезно?

Не знаю, каким образом их угораздило не растерять друг друга. Будучи в аспирантуре, папа «забрал» маму — молодого специалиста, педагога-«математичку» в солнечный Узбекистан. Потом свадьба и медовый месяц, которого не было. Потом — общежитие. Потом — я. Потом, через два года — Берлин. И пусть то, что они создали когда-то, спустя много лет развалилось в Берлине — зарождалось оно в Самарканде.

— Я с ним говорил, — спокойно сообщает Рик. — С твоим отцом. Он грамотный. Ты к нему не ездишь, потому что твоя мать против?

Не без огорчения подмечаю, что у него, по-видимому, успела сформироваться некая неприязнь по отношению к моей маме.

Но даже не это застает меня врасплох:

— Да... с чего ты взял, что не езжу?

— Мачеха не принимает?.. — чуть резче.

— Какая мачеха? — до меня и не сразу доходит, что он подразумевает Пину. — А-а... Да не-е, все нормально. Просто сложно сейчас... пандемия и все такое.

— М-гм-м. «Просто-сложно». Ты там была когда-нибудь?

— Где?

— В Узбекистане. После.

— Не-а. Не приходилось как-то. Я природу люблю.

Будто это взаимоисключаемо или будто в Узбекистане некрасивая природа.

Удивляюсь его расспросам. Сам он наглухо замалчивает собственное прошлое, как и всё, хоть сколько-нибудь связанное с его семьей. Мне хочется порасспросить о его детстве, но, по-моему, он и теперь не станет рассказывать.

Все же от моих излияний «обо мне» все в этот вечер делается необычайно теплым и уютным. Секс получается нежным и даже трогательным: его почему-то тянет на оральные ласки, миссионерские позы и долгие, сладостные поцелуи. В полусне отмечаю для себя, что, видимо, почаще нужно погружать его в мое прошлое. А ночью мне снится, что я либо где-то загораю, либо просто нахожусь не то в сауне, не то в духовке, не то еще в каком-то неимоверно жарком месте.

***

На этом выходные не кончаются, потому что — в-третьих — есть же еще и воскресенье.

Воскресным утром от моего жаркого сна меня не менее жарко и ласково будят губы.

М-м-м... как приятно просыпаться от поцелуев. Как приятно, когда, разбудив-расцеловав, губы настойчиво спрашивают:

— Термос где у тебя?..

Пока соображаю, что это — глюк или сон мой не кончился еще, губы вместо того, чтобы целовать, продолжают меня пытать:

— Я говорю: термос у тебя есть ваще?..

— Какой термос?..

Вспомнить бы для начала, где я.

— Э-эх... — отмахивается от меня Рик.

Да, это он, и губы тоже его (а чьи еще).

Очевидно, Рик впечатлился моей сказкой про метаморфозу Янгиабада в узбекскую Швейцарию, поэтому поднял ни свет ни заря и теперь тащит прямо в неприятную, колкую февральскую рань. Мы едем в Рудные Горы кататься на лыжах.

Правда, ни у него, ни у меня лыж нет. Нет даже лыжных костюмов, что обнаруживаю, проснувшись в дороге.

Но Рик лишь с энтузиазмом отхлебывает подаваемый ему кофе. Ума не приложу, где, но нашел-таки термос. Это доходит до меня не сразу, поскольку я с трудом помню, как мы собирались, и как я очутилась в машине. Кажется, он подгонял меня и говорил, чтобы одевалась теплее. В ответ на мои сонные колыхания относительно костюмов Рик уверенно заявляет, что ничего, мол, будем без костюмов.

Я впервые отправляюсь на лыжню и до сих пор не имела представления о том, что это такое. У нас в Берлине даже снега сейчас нет. Поэтому у меня уже по дороге захватывает дух от того, что тут даже деревья белые, а когда вылезаю из машины, на меня при виде самой что ни на есть белой зимы накатывает самая настоящая эйфория. Перед нами немногочисленный — рановато еще — народ с обмундированными детьми и лыжами навскидку тянется на лыжню, громоздко переступая в лыжных ботинках, а мне кажется, что я даже от их спин ловлю энтузиазм.

Моя эйфория держится какое-то время и не падает даже, когда я для проформы спрашиваю Рика: — А ты катаешься? — а он говорит: — Ну да. Сегодня, вот. А ты, разве, нет?..

Затем то ли начинает хотеться есть, то ли в «замаскированной» очереди за снаряжением становится нечем дышать, потому что движется она медленно — короче, запал мой понемногу остывает. А когда мне в спину втыкается мое имя, потому что меня окликают с задов очереди, я чувствую, что запал только что сошел на «нет».

— Франк, — спрашиваю, оглянувшись, — а ты-то почему без своего эквипмента приехал?..