Волнение, тревога и сомнения пеплом оседали в душу, словно позабытые десять лет назад сигареты.

Возвращаясь с короткого перерыва в аудиторию, Пятый чётко для себя решил одно: он уничтожит Ирму, но только тогда, когда она уберёт лот. Правила есть правила, а рисковать он не хотел. Это она была виновата в его неудачно закончившемся романе, в странных мыслях, блуждающих в голове, в финансовой неопределённости и неспособности отвлечься лекционным материалом.

Во всём была виновата только Ирма.

Мама доставала Второго с самого утра, даже, когда стирка закончилась: пришлось постирать не только облитое компотом, но и всё, что велела мама. Но она всё равно нашла сотню причин недовольства: ей не понравился новый ведущий новостей, и сорвалась она, конечно, на сыне, обозвав того остолопом. Затем у неё заболела спина, голова. Затряслись руки. Дело, естественно, было в неправильном уходе родного чада, о чём она и сообщила, не щадя того в чувствах. Затем, пока Второй завязывал шнурки — неспешно, успокаиваясь, — мама вновь укорила в отсутствии обещанных денег.

Когда Второй уже выходил за дверь, мама обнаружила дырку в мусорном пакете. Ему пришлось пересыпать мусор в другой, и виноват снова был он, потому что мешки купил дешёвые и непрочные. Застёжка на портфеле щёлкала снова и снова.

Наконец, Второй покинул дом, но и тут неприятности не закончились. По дороге отвалилась пуговица, а ведь он привык выглядеть правильно. Щёлк-щёлк.

Затем родительница продолжила доставать в автобусе, который приехал с опозданием. Сначала бесила звонками — у неё было скверное настроение, а потом и сообщениями, где снова и снова напоминала о том, что хочет есть нормально и жить нормально, а он для неё мало старается. У школы обрызгал джип. О таком же чёрном и блестящем Второй мечтал ещё в детстве. Щёлк-щёлк.

Второй вошёл в здание, поднялся по ступеням и направился к двери класса. Застёжка на портфеле автоматом продолжала щёлкать всё стремительнее, пока он, любимый учитель всех старшеклассников, приветствовал учеников, пока рассказывал о поступке Раскольникова. В портрете главного героя он с самого начала видел человека сильного. Особенного. Правильного. Концовка с раскаянием его огорчала. К чему? Зачем? Но неокрепшим умам, в большинстве своём, прожжённым глупостью, сочащейся из смартфонов, Второй преподносил Раскольникова так, как требовала программа, общество. Установленные неизвестно кем рамки. О своей позиции учитель помалкивал, в душе лелея надежду, что кто-то из его подопечных сумеет прочесть истину не по губам — глазам. Но пока все двадцать пять человек вкушали его речи, ловя именно слова. Это огорчало. Щёлк-щёлк.

Но несмотря на предубеждения взрослых и самого Второго, ученики пытались размышлять. И поэтому, внезапно прозвучавший вопрос от парня за первой партой, удивил Второго, и без того витающего в пасмурных облаках. Среда приближалась. Получит ли он свои деньги? А если нет, что сделает мама? Запас кружек был большим, но спасут ли они в этой ситуации? И сколько ещё он сможет терпеть издевательства? Не лопнет ли терпение? В последнее время мама была просто невыносима, а вчера и сегодня желание убить её красочно рисовалось воображением едва ли не каждую минуту.

Но нельзя.

Второй подумал о Первом. Это из-за него возникло столько проблем. Победить должен был он, но Первый только и делал, что мешал. Наверняка, и в случившемся с Четвёртой виноват был он.

Второй ненавидел Первого.

— Михаил Евгеньевич, вот вы говорите, Раскольников осознал свою вину, ужас поступка и принял достойное наказание, а мне так не кажется.

Второй размозжил голову Первого. Как Раскольников. Топором.

— И ещё: вам не кажется, что люди в наше время, совершающие самосуд над преступниками, поступают правильно?

— Что? — перед глазами Второго Первый лежал в луже крови. Облака окрасились нежно-голубым. И это было правильно.

— Михаил Евгеньевич, я имею ввиду, что мы же не знаем, какие там черти у кого в голове? Может, эта старушка прожила вовсе не святую жизнь, может преступники нашего времени совсем и не рады тому, как поступили, но им не хватает смелости. А общество, готовое растерзать любого из-за несогласия с системой, оно поступает как раз хорошо, и зря мы все так против самосуда. Может, окажись Раскольников в нашем веке, и его наказание стало бы не совестью, а чем-то пожёстче?

— Пожёстче?

— Вы меня слушаете? — парень повторил свой монолог.

Учитель опомнился:

— Тебе, Гриша, не нравится произведение?

— Я пытаюсь посмотреть на произведение другим взглядом. А то все восхищаются книгой, восхищаются, а по мне так это мутотень. Так что да, мне оно не нравится.

Второй поднялся и машинально схватил портфель. Первый в мыслях издал свой последний хрип. Застёжка щёлкнула с такой силой, что сильно ударила по пальцу. Глаза учителя наполнились влагой. Перед внутренним взором пролетел ремень в материнских руках. Она не любила «Преступление и наказание». Она не разрешала его читать, потому что считала пустым произведением, не способным научить борьбе, необходимой в жизни. Раскольников сдался. И мама всегда боялась, что её сын тоже сдастся под напором жизненных обстоятельств. Или совести. Она не любила совесть. Поэтому совести у неё не было. И признаваться в этом она не стеснялась. Второй читал книгу украдкой, пряча её за порошками в ванной комнате, потому что все прочие места мама проверяла. Так что говорить о Раскольникове с классом было настоящим счастьем.