Пава и сама, как разглядела, столбом встала, пальцы закусила. Забыла голосить. Платок сполз — и того не заметила.

Было от чего.

***

— Ох, крови-то, крови...Что же такое деется...Крови, крови-то...

Тихон, приговаривая, шапку стянул, качал круглой стриженой головой. Испуганно гомонили подтянувшиеся на всполох люди — сплошь бабы да девки. Близко не подходили — боялись. Варда, ростом выше прочих, осторожно снял с тына примерзшее тело, бережно уложил. Сивый тянул ноздрями воздух, всей пастью прихлебывал.

— Людей придержи, — попросил Варда, а Сивый, не морочясь, обернулся и выщерился, ногой топнул.

Качнулась земля. Люд попятился.

Только Пава вдруг вскрикнула, руку вытянула.

— Куколка у ней, глянь-ко! Куколка!

Сивый первым углядел. Наклонился, ловко выцепил из мерзлой розовой каши куколку. Совсем простую — голова из тряпошного шарика, да ветки крученные.

— Куколка, говоришь...

— Она, она, — вздохнула Пава прерывисто, комкая платок. — Ровно такая же у девчонки Акулининой была при себе... Мы еще гадали — на что. Мать ей навезла всяких, а она с этой косоротиной зубастой таскалась...

Шмыгнула, отвернулась.

— Кто признал? Чья будет?

Бабы шептались, качали головами.

Набольший решительно проговорил:

— Не нашенская. Чужачка. И платье не нашего крою. Как забрела только... И кто поел? — смотрел на кнутов с испугом, с надеждой.

И то верно — ни чаруш, ни мормагонов, ни князевой бороны рядом не было. А были только женщины да старик-набольший. Кто защитит, если не кнуты-пастухи?

— Разберемся, — твердо проговорил Варда, Сивый же прибавил.

— Курятник разгони только свой, нечего квохтать да крыльями хлопать.

— А сам задержись, — попросил Варда тихо, но от тихого этого голоса затрясся набольший, побелел.

...унесли бабочки залетную голубочку. Обмывать, песни петь, баюкать-пеленать, чтобы тихо-мягко спала-почивала, людей не тревожила. Хоть и чужая, а все же — кровь красная, кости белые.

Кнуты же остались место доглядывать.

Истерзали жестоко. Поели, но не всю. Будто с разбором жрали, самую сладость — лицо, грудь, бедра, живот... Плоть снимали с кожей, длинными отрезами. Ножи на такую работу нужны были особые.

Али когти.

— Стерга? — прикинул Сивый. — Рыло комариное, шуба соболиная, когти совиные — мясо колупать?

— Сдается, она, — хмуро согласился Варда. — Давно я про их сестру не слышал. Вроде как побили всех — и вежды старались, и мормагоны, и мы-кнуты руку приложили...

— Значит, оставила яичко. А кто-то с глупости да жадобы насидел.

Стерга-сестричка, хитрая птичка, деточек своих не выхаживала-не вываживала. В гнезда закидывала яички пестренькие, а клушки-голубушки их принимали, теплом согревали. Выводилась такая тварница быстрее прочих птенцов, и сначала матку сжирала, затем яйца выпивала.

На дереве, в гнезде, жила-была, пела песни комариным голосом. А как случай выходил, валилась сверху на крупного зверя, ему брюхо раскапывала, там садилась и дозревала, отъедалась.

Когда же пошел Великий Бой, и не стало стергам житья, исхитрились твари: к людям стали прилаживаться. Сказывали, лукавые, что мастерицы в добыче подземных богатств, а надо для того яичко ихнее выпестовать да кормом не обидеть.

Люди и пестовали, кто алчен или умишком скуден.

Выкармливали, выпаивали, а после стерга щедро дарила доброхота — вела в поле и била носом там, где клад лежал.

За ласку так благодарила. Плату, правда, парным мясом брала.

Князь рассылал по местам убережения, чтобы не обманывались люди, не слушались. Однако в тугое время и уши тугие — князевых посылов и прибить могли.

Долго ли, коротко ли, а забороли стергу. Как выявилось — не все племя под корень извели.

Варда повернулся к Тихону, заговорил мягко:

— Скажи, мил-человек, отчего сокрыл, почему правду не сказал про Акулинино горе-злосчастие? Или думал, не дознаемся?

Заломил человек шапку, на колени бухнулся.

— Прости, кнут-батюшка, а только лихо попутало! Забоялся я говорить, за недогляд-то мне не спустят! Да и дело наше, внутрешнее — бабеночка с горя себя порешила, девчонку ейную зверь поел, бывает... Простите старика, не выдавайте! Крут князь, на расправу скор, а как мои бабочки без меня, старого?!

Пополз, обхватил ногу Сивому. Тот ощерился. Пхнул сапогом в плечо, от себя отваливая.

Варда же шагнул, без натуги поднял человека, поставил на ноги.

— Не перед нами бы тебе виниться-каяться. Ступай себе. После зайду, потолкуем.