***

— В ум не возьму, на что ей мясо подвешивать? Чуждый способ добычу брать. Из близкоходящих только Йула-юла на высоту закидывает, но она — сам знаешь — тело извихляет, крутит. Ей выжимки подавай...

— Может, пыталась за тын утянуть, да силенок не хватило? Тут вон о сколько венцов — даже я только конем перемахну.

— Или спугнули, — предположил Варда. — Убралась скорее, прятаться спешила.

Сивый глянул на друга пристальнее, вывалил язык:

— Фу-фу-фу, хлебным скотом пахнет. Что, братец, веселая ноцка была?

— Сам где ходил? — хмуро отвечал Варда.

— По горам горил, по долам долил, — оскалился на то Сивый.

Варда вздохнул, отвел глаза.

— Да при любом раскладе — наша вина. При нас случилось. С нас и спросят.

— Я от дела не лытаю, — Сивый царапнул примерзшее к дудке мясо, облизал палец. — Выследим тварь, прибьем. Другое, что стерги прятаться мастерицы. В ветошь перекидываются, в угли, в иглы — без маятника не отыскать, а маятник сейчас где взять.

Варда задумался. Волновало его другое, по правде сказать — сердечное беспокоило. Как куколку увидал, так кольнуло. Не лучшее подспорье в сыске.

Мотнул головой, бросая по плечам увязанные лентами да яркой проволокой косицы.

— Вот что скажу, друг. Стергу, похоже, одна бобылка высидела...

И поведал, что Пава ему рассказала при встрече, а закончил такими словами:

— У стерги или гнездо должно быть сбито неподалеку, или шатается в изнанке, оборотке-вывороте. Всего два мясца взяла, мало ей. Еще будет охотиться. Людям запретить из домов ходить, пока не изловим...

— Ха, а может, на живца? Так-то ловчее выйдет, да скорее, да надежнее!

— Если не поспеем? У стерги когти острые, вскользь заденет — голова долой.

Сивый лишь спиной дернул. Мало его то печалило. Скотом больше, скотом меньше.

— На живца, говоришь, тебе опаска, — протянул, — а вот если куклу-обманку скрутить, да пустить её бегать, как думаешь, сманит?

Варда ответил удивленным взглядом, после задумался.

— Может сработать. Стерга голодная сидит. И нас стережется, и брюхо крутит. Давай попробуем вылучить. Придумаю, как заманку собрать.

— Что думать, — оскалился Сивый. — Я, братец, и методу знаю.

Делать нечего — и ему, в свой черед, рассказать пришлось.

***

Как разошлись, направился Сивый в лес. На лунных пятнах погреться, на игнищах поваляться, распотешиться. Ударился оземь, вскочил на четыре ноги, кувыркнулся через голову, через пень. Полетел зверем рыскучим.

Ночницы прочь отлетали, населье лесное пряталось, дорогу никто не застил — вольно было мчаться.

Лес-от насквозь пробёг, до самого до ухожья, а как на обратный след лёг, услыхал чуждое. Встал, перебился обратно на две ноги.

Слушал: ветер полночный доносил как трещали, рвались под вострым ножом мясные жилы. Звук этот Сивому хорошо знаком, не попутал бы. Или тати лесные, неучтенные?

Пошел тише, дальше, мягче.

Открылось: овражек, Лунным кипенем, что пеной залитый, а на дне гора навалена из валежника, а поверху горы мясо положено. Спиной к кнуту же некто стоял. Склонился над убоиной, творил что-то.

Вот, застыл. Почуял пригляд. И, не оборачиваясь, прочь сиганул, да ловко так.

Сивый с места сорвался прыжком, но не поспел. Птахой ночной упала сеть, оплела, обожгла — кнут, не ожидав того, промешкал, не сразу совладал. Понял, что сплетена та сеть на совесть, по уму, из дикой шерсти да калёной соли.

Откинул кое-как, поспел углядеть: обернулся беглец, и башка у него не простая. Одним белесым шаром, а где лицо, там крес косой, красный, намалеван. Попялилось чудо без глаз и будто срозь землю пало.

Кинулся Сивый — на пустое встал. Как сгинуло. Повертелся, принюхался. Будто и не было, и нет.

Почесываясь, обратно вернулся.

— Что за притча...

Мясо бросили — дикое, кабанье. Напластали, нарезали. Рядом же уложены были ветки-палки, да ветошь, да тряпки, да жилы. Будто початок вязали: мясо животное на дерево сырое накручивали вереечками.

Сивый поскреб в затылке, гадая, к чему такая затея. Плюнул бы, а и оставлять не следовало — и чаруше ведомо, что оборванные кудесы без хозяина своей жизнью жить начинают.

Что мог, разломал, огнем бледным залил. От соли кожа горела, зудела. Сивый в студенце вывалялся, но до конца от почесухи не избавился. Так и вернулся к лугару, злой да будто паршой поеденный. Вышел к тыну — омер.

Дудки-трубки блестели цветом, каждая по-своему. Свет от них шел чудесный, переливчатый, а вместе с ним — музыка. Слыхивал кнут, что о таком вот диве дурачки сказывают, но не думал, не гадал, что и он в одну упряжку с ними попадет.