Имени своего он не знал. Забыл, отдал колпакам. Откупился малой жертвой, с прочих иначе взыскали.

Ему лишь глаз отняли да память забрали.

Люди нарекли Сумароком — замычливый был, супился. Сумарок и Сумарок, покличка не хужее прочих.

Родни у Сумарока не осталось. Сестрица, что вместе с ним из лугара вышла, вскорости от кровохлебки померла. Стал Сумарок сам по себе. По узлам да лугарам таскался, побирался-нищебродил. На черную работу брали, по силёнкам. Удалось раз прибиться к большому хозяйству — руки рабочие в страду медвяную не лишние. Ан не поладилось с прочими наймитами, пришлось уйти.

А вскоре вновь накрыло. Он думал: исчахло. Мыслил: как вода в песок провалилось. Оказалось — спало-почивало, гадюкой под пнём. Ужалило больно.

Так дело было.

Шел да шел себе, пыль месил босыми ногами. День стоял жаркий, в вёдро; от травы парило. Глядь — посреди дороги мужичок мается. Кряхтит, стоном стонет, разогнуться не могёт. А на хребте у него — иди ты! — старушонка лядащая сидит. Сама голая, пятнистая что свинья. Смехом заливается, пятками бока колотит, за волосья дерёт, только треск стоит. Обомлел тут Сумарок, встал как вкопанный.

Старушонка же вдруг смех оборвала, на Сумарока уставилась. Глаза и рот у ней были ровно норки земляные, паучьи.

— Ты что, тварь?! — прохрипел Сумарок.

Поднялось в ём, от самой нутрянки. Ухватил свою торбочку, да вытянул вредную бабку по горбу.

Старушонка завизжала, с мужичка свалилась, клубком по дороге укатила. Мужик в траву сел, за грудки взялся. Отутовел, продышался. Сумарок ему баклагу поднес с теплой водой.

— Спаситель ты мой, братец, — сказал мужик Сумароку. — От смерти выручил. Говори теперь, чего хочешь.

Так и попал Сумарок на стоящее место, при добрых хозяевах. Окреп, деньгу скопил.

Чарушей заделался.

Сумарок еще в детстве голожопом видеть умел, только что именно видел — не разбирал по малолетству. С возрастом только понял. Покумекав, решил дар на добро повернуть.

Кнутов-то порой рядом не оказывалось, коли свистунья али моруха на человека садилась. Мормагонов после выпашки — того меньше. А он, чаруша, был.

Учился потихоньку разбираться, кто есть кто по соседству. С кем здоровкаться, миром разойтись. С кем — в тычки. А еще научился, что людва, человечье паскудное мяско — тварево покруче полозовой поземки будет.

Решил добраться до братьев-вертиго, поклониться низехонько, в ученики напроситься. Только далеко те вертиго сидели. Покуда дойдешь — семь пар башмаков стопчешь.

Да.

***

В Стогно большой праздник случился. Такой, что раз в год бьет, да сразу в темечко.

Зимница.

На Зимницу, зимобор, люд со всех окрестных узлов да лугаров подтягивался, вставал по домам. Петь-плясать затемно начинали, снег от тех плясов таял, сбегал, как вешний.

Три ночки Зимницу встречали. Хороводились, вертуны палили, ели-пили, любились жарко.

Где Зимницу привечать случиться, до последнего не знали. Сама выбирала, где ей усесться — над тем местом загодя мета появлялась, стрелы горящие, столпы огневые. Великая честь, но и ответственность набольшая.

Не поклонишься как следует, не умаслишь саму — не миновать злосчастья.

Стогно давним местом было, прочным. Богатым. Крепко стояло на перепутье, вросло корнями, закостенело. К Зимнице на совесть приготовлялись. Красили улицы наново, ставили ставы, мастерили-резали личины, шили обновы, снаряжали лучшие товары и лучших девок. Мели избы, скоблили столы-лавки, жгли хлам-смитьё.

К началу первой ночи, как водится, окрутники впряглись в борону, с пением провели борозду, окружили-опоясали Стогно: никому не войти не выйти — во все дни празднования.

И надо было Сумароку влипнуть в общий котёл, как в чаруску. Сам виноват, промешкал, не убрался вовремя. Хорошо, спальное место себе загодя взял: в тепле, под крышей гостевого дома. Иначе пришлось бы втридорога в общей палатке на площади покупать.

До гульбищ Сумарок не был охоч. Сидел обычно букой, в тени, со стороны глаз пучил на игрево людское. А тут в самом зернышке оказался. Думал пройтись перед сном, просвежиться. Шагнул за порог, тут-то его в хоровод и утянули. Закружили, завертели, хмелем голову обнесли.

Сам не помнил, как оказался лицом к лицу с девкой.

Пригожей, в ярком расшитом сарафане, в короткой шубке. Всё зубами сверкала, плясала что огненная лисица по головешкам прыгает. Зло плясала. Сумарок, уж на что бирюк, и то втянулся. Словечком не перемолвились, а уже и шубка слетела, и порты Сумароковы, и постель белела, и девушка извивалась, как куничка.

Накосница жаром горела, а больше никакого убора женского при ней не было — ни браслетки крученой, ни обережья.

***

Перекатился Сумарок головой по подушке, глаз разлепил.