И среди этого грохота, звона и воя громадный, в сияющей на солнце митре, двинулся по расчищенной стражниками дороге с крестом в правой руке и посохом в левой епископ, направляясь к Дмитровским воротам. Насупленные и унылые, потускневшие какие-то, поползли за ним следом в своих широких неуклюжих ризах иеромонахи, иереи и диаконы во главе с архимандритом Филаретом, который незаметно то и дело брезгливо отплевывался.

Палач между тем заботливо уложил голову диакона Александра в принесенную монахом корзину, которую монах увязал в черный платок и быстро понес в кремль, в Духовный приказ. (Таково было распоряжение Питирима.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Никто не пролил, вероятно, столько слез о кончине диакона Александра, сколько Степанида, а когда Филька, вернувшись домой с Благовещенской площади, сказал ей: "В писании сказано, что в терпении течем на предлежащий нам подвиг, воздвигающий мученический венец, ведущий ко царству небесному", - она послала его к черту и даже хуже. Филька сразу позабыл, о чем говорилось дальше в священном писании, и отошел в сторону. Стал дожидаться, когда кончится плач Степаниды. Она зло на него оглянулась заплаканными глазами:

– Ты чего же уселся? А кто за тебя будет печку топить?

Вот тебе и раз! Всегда печку топила сама, а теперь, по случаю казни диакона Александра, заставляет топить его, Фильку. Чудно! Нечего делать помялся, помялся парень и пошел во двор за дровами. Степаниде только того и надо было. Она быстро утерла слезы, вскочила и давай одеваться.

Когда Филька вернулся с дровами, она уже любовалась на себя в зеркальце, поправляя платок, надела свою поддевку, сшитую по-мужскому, и спросила у Фильки десять рублей денег. Он удивился.

– Зачем тебе?

– Пойду бедных оделять...

Филька покачал головой, вздохнул, полез в сундук.

– Жадность твоя безобразна, - говорила Степанида, наблюдая за тем, как он считает серебряные монеты.
– Уйду я от тебя, если ты не будешь помогать убогим. Прокляну я тебя навеки...

– Напрасно ты говоришь, Степанида. Вот бери десять рублей, а если мало, и еще могу прибавить пять. Попроси нищих, чтобы они помолились о царстве небесном для диакона Александра... и о нашем здравьи!

– Глупый ты!
– сказала она и, хлопнув дверью, ушла.

Филька начал усердно растапливать печь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Лесной патриарх" и Демид шли в Благовещенскую слободу и между собою тихо беседовали:

– Не верили мне!
– ворчал Авраамий.
– Перемешалось давно божье и кесарево. Вот Андрей Денисов, как и Питирим, сказал нам тогда: "Божье божье, а царево - царево", и Александр тоже, а он казнен, а они цветут. Денисов разбогател. Хоть и раскольник, а в почести у царя. Народ не верит краснобаям. Вертеть словами враги народа умеют. Только слушай. А есть и глупцы, кои в угоду богачам болтают, не думая о том, какие это слова... какая польза из них беднякам. Бисером словес тираны со времен древнего Рима опутывают рабов, как хитрый ловец тонкою сетью сражает львов и прочих богатырей. И выходит: кесарево - кесареви, богово - богови, а себе ничего. Я отрекся от раскола, от бога. Правды хочу!

Демид слушал, и слезы текли по его щекам.

– Не хнычь. Нет хуже казни для народа, чем глупость нас самих... Под одной кровлей ласточка и коршун не могут жить. И в государстве оное же... Понял?

И шепотом сказал на ухо Демиду:

– Иду на низы, восстания ждут там. И Софрон с нами... Восстание будет; пересохло все нутро у народа от жажды... Скоро... Скоро...

Глаза его горели. Он показал Демиду здоровенный свой волосатый кулак.

– Отольются кошке мышкины слезы. Верь мне!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как ни тяжело было у посадских людей на душе после казни диакона, как ни страшно было видеть казнь, однако на улицах получилось что-то вроде гулянья. Молодежь неуемно шумела, суетясь в толпе. Ребятишки весело сновали между взрослыми, оживленно перекликались, юля бедово... Сбитенщики торговали вовсю.

Купцы, расходясь по домам, степенно поглаживали бороды, останавливались, встретив знакомого же купца, заговаривали о близком половодье, о скорой навигации... В весеннем воздухе заливались скворцы.

Скрипели телеги съезжавшихся на базар крестьян напольной стороны. Лошади вязли в грязи вместе с санями и телегами, особенно на переезде через речку Ковалиху, мужики ругались, хлестали лошаденок бичом; иногда, собравшись скопом, вытаскивали из слякоти телегу на себе... Уныло, по-великопостному, расплывался в воздухе колокольный гул, зовя богомольцев к службе. И неизменно шлепали сапогами по грязи обходившие город караулы солдат, смотревших на народ больным, растерянным взглядом, словно говорившим: "У нас головы, хотя и не рублены, но жизнь от нас отрублена; мы такие же люди, как и вы, не презирайте нас!"