Унтер ухмыльнулся, отошел.

К старухе из толпы подкатился какой-то чернец. Глаза бегают. Сам ежится. Бороденка рыжая, неровная.

– О чем, бабушка, с начальником-то?

Старуха сморщилась, всхлипнула. Чернец услужливо вытер ей рукавом слезы.

– Чего горюешь, честная девственница?
– не то со смехом, не то удивленно спросил чернец.

– Царь к нам едет!
– шепнула старуха чернецу.

Чернец задумался. Мягко, по-кошачьи ступая, подошел еще человек: высокий, черный, курчавый. Старуха и та заметила, что он красивый.

– Чего говорил унтер-то?
– спросил он ее.

– А я и не поняла!
– наивно ответила старушка.
– А ты кто такой, батюшка, будешь?

– Лошадиный барин, капрал жеребячий.

И, немного подумав, спросил:

– Знаешь ли Филиппа Рыхлого?

– Как не знать, батюшка! Известный скорпиен.

– Лошадь я вчера увел у него, вот кто я.

– Так, так, поняла, поняла!
– улыбнулась старуха.
– Подай, батюшка, на радости божьей страннице! Бог тебе пошлет еще...

Курчавый подмигнул чернецу:

– Выдай.

Чернец извлек из рясы деньгу.

– Вот тебе за твои душеполезные речи. Помолись богу, чтобы он помог мне теперь жену увести у Фильки у сопливого.

Старуха усердно перекрестилась:

– Пошли тебе, господи всевышний! Господи, помилуй, господи, помилуй! Мало стало хороших людей!

Курчавый и чернец рассмеялись.

– Я ведь не такой прелюбодей, как Питирим... Спал с овчинниковской девкой, а потом пытал ее и порол... С бабой нельзя так, не полагается. Интересу нет, без ласки. Простота не везде нужна.

Старуха заплакала.

– Ты о чем?

– Знала я ее, Лизаветушку-то, царство ей теперича небесное! Замучили они ее, окаянные. И отца ее, подлюгу, знаю... И братьев.
– И махнула рукой.
– Что уж говорить! Подай, родимый. За ее душу молитву возносить буду...

– Отец Карп, выдай еще...

Чернец, покосившись на приятеля, сунул в руку старухе "крестовик".

– Голубиная радость, молитвы извергающая! Помолись тогда и за раба божьего Софрона... Жить ему долгие годы, чтобы, и побольше вредных людишек ему убивать чтобы; а еще помолись за раба божьего Сыча... Мысля сбылась его чтобы...

Старуха перекрестилась на кунавинскую церковь, выглядывавшую из рощи по ту сторону Оки. Черный курчавый молодец перевел взгляд в сторону окского надгорья, по которому спускались полицейские ярыжки.

– Идем!
– дернул он чернеца за рукав.

– Куда же мы теперь с тобой толкнемся?
– вздохнул отец Карп.

– Эх-эх ты, приятель! Мало места на земле?
– засмеялся бородач, обнажив сильные, белые зубы.

Ярыжки торопливо, обливаясь потом, спускались по горе к набережной. И не успела старушка оглянуться, как ее собеседники уже исчезли, словно сквозь землю провалились.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В этот день, 26 мая, утро было серое, облачное. Дул верховой ветер волногон, выбивая пенистые гребни на взгорьи. Вода звенела, шлепаясь о камни, шелестела в травах; далеко разносился ее шум.

Вверху, там, на посаде, ветер рвал в клочья колокольный перезвон. Улицы в городе опустели, вымерли, зато по берегу, в кустарниках, между ларей и в проулочках между домишек, а также и у заборов набились всякого званья люди. Это - особенно любопытные из посадской мелкоты, решившиеся во что бы то ни стало рискнуть на прогулку для смотрения царя.

Но и у этих сердце упало, когда с кремлевской стены ухнули пушки, а в ответ им откуда-то издалека, из-за бугров, с Оки, пушечным же грохотом с еще большею силою огрызнулся кто-то громадный, жуткий...

Чайки испуганно заметались в сером воздухе, ложась на воду с вывертами, будто подстреленные. Зеваки до того перетрусили, что не могли даже пошевельнуть рукой, чтобы перекреститься.

"Царь!"

Половодье стерло устье Оки. Перед глазами простор. Целое море беспокойной, волнующейся воды. И не разберешь: где Ока, где Волга, а над этим морем - муть серого необъятного пространства. В этой мгле тщетно искать разгадки совершающегося: серо, мертво, пустынно.

Опять грохнуло, да так, что берег дрогнул и колокола церковные поперхнулись. Словно земля дала трещину или лопнули небеса, исторгнув из себя планеты огнедышащие.

К пристани, по съезду у Похвалы, в кибитках сползали власти посадские и нижегородское купечество. Маленькие, черные возки и лошади трепыхались по суглинку, похожие на встревоженных муравьев, спешно сползающих со своей муравьиной кучи.

Тут же тащился и рыдван Филиппа Павлыча Рыхловского, также приглашенного вице-губернатором для встречи царя. Филипп Павлыч был в премногом расстройстве - лучшего коня, которого он купил к царскому приезду, будучи еще в Арзамасе, в ночь на сегодня кто-то увел из конюшни. Все зубы вышиб Филипп своему конюху, а легче от этого никому не стало. Конь - как в воду канул. Рыдван теперь тащила белая, грязная лошаденка, невзрачная, худая - "хуже всех". А пристало ли ему, заводчику, крупнейшему овчару и металлургу Филиппу Рыхловскому, тащиться встречать царя "на таком одре", как он в сердцах назвал своего коня.