Шрифт:
– Ну теперь айда!
– крикнул он: - Пора!
А Степанида упирается.
– Нет, посидим еще... Я не знала, что тут так хорошо.
Цыган начал серьезничать:
– Да говорю же тебе, глупая, вставай! Конь зовет.
Она - нежно и лукаво:
– Вон Песья звезда, посмотри, в небе. Мне Питирим рассказывал... так же вот...
– Пес с ней и с Песьей звездой, особливо с питиримовской, - сердито проворчал Сыч.
– Лезь на коня! Клад покажу...
– И сердито плюнул на землю.
– Э-эх ты, "голубиная радость"! А еще над Филькой смеешься!
– сказала с досадой Степанида, поднимаясь с земли и идя к лошади.
– Нешто так можно?
Цыган не обратил никакого внимания на ее слова. Все его заботы были перенесены теперь на коня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В это же самое время Филька, вернувшись снизу из-под горы, из кабачка, совершал заговор над своею и Степанидиною постелью, заговор на верность. Говорил он слова, которым научила его ворожейка.
Уставившись горящими глазами на то место, где всегда спала Степанида, он тихо про себя бубнил:
– "На море, на окияне, на острове на Буяне лежит доска; на той доске лежит тоска. Бьется тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя; из полымя выбегал сатанина и кричит: Филька ты, Филька, беги поскорее, дуй рабе Степаниде в губы и в зубы, в ее кости и душу, в ее тело белое, в ее сердце ретивое, в ее печень черную, чтобы раба Степанида тосковала всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ела бы не заела, пила бы не запила, спала бы не заспала, а все бы тосковала, чтоб я был ей лучше чужого молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени. Замыкаю свой заговор семьюдесятью семью замками, семьюдесятью семью цепями, бросаю ключи в окиян-море, под бел-горюч камень Алатырь".
Выпалив все это скороговоркой, он стал, медленно почесываясь и зевая, раздеваться. "Плохо одному-то ложиться. Домовой принес мне этого цыгана, чтоб ему пусто было вместе с его жеребцом и со всеми конями и лошадьми, коих перетаскал он у хороших людей. Провалиться бы ему там вместе с лошадью... (только без Степаниды)".
Даже забравшись под свое узорчатое одеяло, он не переставал мысленно ругать цыгана. Ругая Сыча, вспомнил он, кстати, и Нестерова. Стал ругать и Нестерова. А тут припомнил и пристава Гаврилова, и его стал проклинать на чем свет стоит, и потом... потом незаметно для самого себя задремал и погрузился в беспокойный, тревожный сон.
XVII
Налет на цейхгауз удался как нельзя лучше. Пострадал только один Антошка Истомин - ему прострелили ногу. Сплоховал "старый подьячий", погорячился, недоглядел. Остальные выдержали бой с честью и безболезненно.
В гору с берега Истомина внесли товарищи на руках. Ухаживать за ним взялся отец Карп. Он набрал каких-то трав, сварил их и примачивал ими рану на ноге Истомина. В эти минуты раненый приходил к мысли, что зря он нападал на отца Карпа и зря хотел его утопить. Оказался нужным человеком.
– Хоть и смеялся я над тобой, а спасибо!.. Прости!.. На пасху за это пятак покажу...
– шутил, пересиливая боль, Антошка. Все ему сочувствовали. Положили его в лучшую землянку.
Цейхгауз одел ватажников в мундиры тюремщиков, в Преображенские камзолы, в офицерские шинели.
Смеху много было, когда, вместо разбойников, на берегу появились тюремные пристава и офицерство.
Однажды, когда ватажники пошли в лес дров нарубить, навстречу им попался цыган, а позади него лошадь, а на ней верхом баба. Ребята сразу о дровах забыли, из головы вылетело. А цыган идет и нос задрал. Смотрит на всех свысока: "Что, мол, разинули рты, или не видали?" Баба глазами играет, румяная и вообще... Можно и завтра ведь нарубить дров, зачем именно сегодня?
Все бросились навстречу цыгану.
– Хороша, как писаная миска...
– подмигнул Тюнею Сюндяеву Филатка при виде верховой женщины.
– Питер женится, Москва замуж выходит, Нижний так живет... Мир вам! засуетился и отец Карп, болтая какую-то чепуху. А глаза тоже горят.
– Ишь ты!
– показал на него пальцем Чесалов.
– На руке четки, а в уме тетки... Смотри, батя! Не греши!
Женщина, решившаяся доброхотно пожаловать в стан ватажников, - это ли не чудо?! Это ли не диво?! Цыгана и коня со всадницей окружили тесным кольцом. Наперебой начали расспрашивать: кто такая есть и зачем?
Цыган солидно ответил:
– В плен взял, вот и все. Атаману дарю вместе с лошадью.
Степанида томно улыбнулась.
– Ой, не похожа на пленницу! Ой, обманывает!
– грозился пальцем на Сыча, с хитрой улыбкой, Байбулат.
– На то он и цыган, чтобы обманывать...
Сыч, не обращая внимания на все эти шутки, спросил, где атаман.
– В своем шатре.
– Так бы и сказали... Чудаки!
И он деловито направился сквозь толпу к шатру Софрона. Степанида послушно следовала за ним на своем белом жеребце, который во время разговоров не стоял на месте спокойно, причиняя ей немало хлопот.