Потом стукнуло, покатилось – кажется, это была бутылка, которую Морено так и не допил, – а с головы Дороти точно стащили пыльный воняющий затхлостью мешок, Она глотнула воздух, раз, другой, и закашлялась.

Морено, откинув в сторону нож, которым, оказывается, молниеносно разрезал платок на ее запястье, схватил Дороти за плечи и сильно встряхнул, встревоженно всматриваясь в глаза:

– Эй, детка, а ну-ка давай дыши! Вот же ж паскудная дрянь к тебе прилипла! Дыши, говорю!

– Уже. Все. Хорошо, – выкашляла Дороти, и Морено всунул ей ее же чашку с недопитым вином.

– Ага, вижу. Тебя словно из склепа вынули. Какая дьявольщина опять стряслась?

– А на что это было похоже? – Дороти почувствовала, как ее отпускает – усталость пропала, только плечо ныло тихонько, и болел порез на запястье.

И то, и другое позволяло ощутить себя живой. Дышалось легко, словно не она еще полчаса назад маялась от сонной одури.

– На то, что наша драгоценная штучка – на деле гнилая дрянь. И носить ее дольше срока не стоит. Она ж там шевелилась, под повязкой. Я сначала подумал – мерещится. Покажи руку! – потребовал Морено.

Дороти протянула ладонь вперед, сама с удивлением рассматривая темный до черноты кровоподтек, большой, почти во все предплечье, по которому цепочкой шли белые отметины – точно осьминог присосался. Тонкая кровавая полоса от ножа – неглубокая, начиналась чуть ниже синяка и даже не сочилась кровью там, где пересекала его.

– Это Сердце Океана – нечто вроде… – поморщившись, начал Морено.

– Пиявки. Кровососа. Не хочет работать задарма, – продолжила Дороти, откинулась на переборку, чувствуя себя беспричинно счастливой, и с усмешкой выдохнула: – Если вспомнить, откуда мы его достали – то не удивительно. Подарочек с гнильцой. Где оно, кстати?

– Шут его знает, на полу – отшвырнул куда-то, – Морено неожиданно ухватил Дороти за руку и прижался губами к ее запястью, при этом смотря дико, темно, прямо в глаза.

От прикосновения передернуло, словно к коже приложили горячую примочку, пропитанную афродизиаком. Такую, что ощутил один раз – и пропал.

– Я хотела его снять, – неожиданно сама для себя призналась Дороти, – но почему то не выходило, мысль ускользала. А потом пальцы не могли ухватить.

– Значит, иногда я прихожу вовремя. Даже когда меня не зовут, – Морено и не думал отпускать руку, говорил глухо, прямо в кожу. От каждого горячего слова по предплечью разбегались круги жара. По низу живота словно прошлась теплая волна – предшественница неизбежного возбуждения. – Сейчас вот, например.

– Мы все время вытягиваем друг друга из каких-то пропастей, которые перед этим старательно сами копаем, – вздохнула Дороти, ощущая странную раздвоенность. Снаружи было душно, точно в пекле – тело, послушное извечному зову плоти, покорно вбирало чужое тепло и тоже начинало гореть. Так, именно так, как когда-то мечталось в потных наполненных стыдом снах. Но внутри, под ребрами, там, где раньше тлела искра какой-то тоскливой нежности, теперь было стыло и серо.

С того мига, как призрак с бригантины вытряс на свет божий колоду тайных желаний Дороти, внутри под слоями черной жажды жила она – хрупкая, но жизнелюбивая вера в лучшее. А теперь не выдержала холода и умерла. Впрочем, не стоит сожалений. Жажда-то никуда не делась.

Морено вызывал безумную слепую страсть, Морено разрушительно хотелось.

Хотелось присвоить, взять себе. Обладать им как трофеем. И нереальность этого желания жгла и колола.

Теперь, в горниле происходящего, страсть переплавилась в чистую кристальную похоть, не приправленную даже щепоткой былого тонкого чувства. Нежность выпарилась, утекла.

– Свою пропасть я вырыл сам, пусть твоя совесть останется чиста, как ряса жреца, – криво усмехнулся Морено, долил в чашку вина и выпил залпом, точно это было последнее вино и последняя минута жизни.

– Хочешь покаяться? – Дороти проследила за тем, как жадно двигается его кадык с каждым глотком, и поймала себя на мысли, что в который раз любуется Черным Псом.

Как хищник из джунглей – огнем, разведенным охотниками. Огонь манил. Плясал, завораживал и искушал выйти из ночного сумрака навстречу свинцовому дождю. Огонь сулил смерть. И наслаждение одновременно.

– А почему нет? Ты куда как краше всех жрецов, которые мне встречались. Примешь слова раскаяния Черного Пса – без жертвы, без алтаря?

Морено шутливо приложил ладонь к своей груди, прямо к разрезу рубахи, за которой, Дороти знала точно, сплетали щупальца татуированные твари. Твари, лишающие ее сна и покоя.

А Черный Пес продолжил тихо, с придыханием:

– Как там положено начинать? Запамятовал. Нечастое дело – каяться. О! Пусть все боги, какие есть, выслушают меня и решат мою судьбу. – Морено снова ухватил Дороти за руку, но теперь уже крепче, опять прижался губами к коже, потом скользнул языком, прикусил, на мгновение блеснув белыми зубами, и разом весь оказался очень близко. И дальше говорил уже Дороти чуть ниже уха, в шею, разгоняя удушливые волны стыда одну за другой, словно опытный пастырь овец: – Наяву я вижу перед собой командора алантийского флота Дороти Вильямс. Она стоит на мостике, в мундире, в крахмальной рубашке, и волосы у нее заплетены в тугую косу, и только одна прядь все время выбивается. Гордая, неприступная – не подойти, слова на языке сразу вязнут. А стоит мне закрыть глаза, как вижу ее в чем мать родила. Голой. И взгляд с поволокой так и манит, и губы, припухшие от поцелуев. И бесконечно длинные ноги раздвинуты в стороны. Как богам такая картинка, моя прекрасная командор? Или что леди Дороти, со всеми рядами достославных предков в крови, на коленях передо мной, и губы облизывает, и мундир на ней распахнут. Или что она гнется подо мной и стонет – потому что я в ней так глубоко, что и представить страшно. Вот оно, сразу под веками. Всякий чертов раз. Стоит только зажмуриться, как мерещится. Пошло, греховно, моя прекрасная… И взгляд от нее отвести – такая мука. И снится, что за волосы держу крепко, пока она свои губы вокруг моего ствола растягивает, что сглатывает тяжело, а потом выпускает конец, облизывается, – Морено все шептал, и шептал, и шептал, роняя тяжелые безвозвратные слова, точно капли крови на жертвенник желания. – Вижу, как она сама сверху ложится. Красивая, гибкая… седлает, словно жеребца, и из-под такой узды и вырываться не хочется. А хочется, чтоб повторялось – раз за разом…