Как удалось убежать в Калугу, об этом самозванец и вспоминать не хотел. И думал он теперь о том, что из мнимого царя превратился в разбойного атамана. Вот уже и грабежами занялся, отбирая у россиян последнее, без чего крестьянину и жизни нет. И в войске у него уже почти не осталось воевод, а при нём нет московских вельмож. Только вольница удалая, гулящая. А что дальше, что там, за окоёмом, Лжедмитрий II и заглядывать не желал.

Ночь застала отряд самозванца в лесном урочище уже на подходе к Калуге. Вдруг впереди, где ехало несколько воинов из отряда охраны, загремели выстрелы. Самозванец вздрогнул, конь под ним дёрнулся. Пётр Урусов, который ехал рядом с ним, забеспокоился.

— Государь, надо узнать: что там? — сказал он.

— Проведай, — ответил самозванец.

Пётр крикнул своим кунакам: «За мной!» — и поскакал вперёд. Телохранители самозванца умчались следом. Он же остался один, сажен за сто от основного отряда. Его охватил страх, и он пришпорил коня, чтобы догнать телохранителей. Дорога круто спускалась в овраг. За оврагом ещё гремели выстрелы, но Лжедмитрия влекло туда неодолимо, и он погонял коня.

На подъёме из оврага из-за дерева показался человек с ружьём, сверкнуло пламя, раздался выстрел, и самозванец, сражённый в упор, упал с коня. Через минуту-другую воины сбились вокруг убитого Лжедмитрия II. Петра Урусова и его кунаков среди них не было.

Позже князь Пётр говорил, что соскучился по Марии и покинул самозванца. Так это было или нет, осталось неизвестным.

Вскоре в Москву пришли слухи, что будто бы Лжедмитрий II был на охоте и попал под случайную пулю. Да в это мало кто поверил.

Гермоген решился в честь этого события отслужить в старой Сенной церкви Кремля панихиду и поручил исполнить её архимандриту Дионисию. А отдавая повеление, наказал:

— Веди, сын мой, службу без печали.

И Дионисий понял желание патриарха, исполнял панихиду с радостью, чего в прежние годы никогда не случалось. Да был для того повод немалый: православная Русь избавилась от врага, который разорял её и осквернял почти пять лет.

Когда держава освободилась от самозваной скверны, Гермоген подумал, что пора искать пути, как избавиться от поляков. Да иного выхода он не видел, как призывать россиян, а в первую голову москвитян, к оружию. Трудно это было исполнить, потому как люди коменданта Москвы гетмана Александра Гонсевского следили за каждым шагом Гермогена и тех, кто был в его окружении. Но патриарх, не ведая страха за свою судьбу, отважился нести своё слово с амвона Успенского собора, куда поляков и литовцев кустодии Гермогена не пускали. Во время проповедей он говорил прихожанам:

— Православные россияне, к вам слово моё вразумления и совета. Внимайте и всем близким его несите...

В соборе, где всё ещё собиралось много вельмож, знатных торговых и служилых людей, наступала чуткая тишина и голос патриарха достигал каждого верующего и будоражил их.

— Ежели королевич Владислав, сын Жигимонда, короля польского, не пожелает креститься в христианскую веру, то он нам не государь. И потому ляхам и литовцам в Москве не быть. Мы уже много натерпелись от них, и пусть они уходят домой.

Но в соборе были не только сторонники Гермогена, а и те, кто верно служил полякам. Близкие к Мстиславскому и Салтыкову люди запугивали Гермогена, грозили смертью, заставляли молчать.

Сами же они с нетерпением ждали милостей от короля Сигизмунда, который из-под Смоленска всё жёстче распоряжался судьбами москвитян. Его вельможные гетманы чувствовали себя в Москве как в своей вотчине и даже войско содержали за счёт русских, словно завоеватели, да они и были таковыми. Государственная казна по милости и пронырству думного дьяка Федьки Андронова стала кормушкой для поляков, пока она не опустела.

Как и при первом нашествии, поляки начали грабить российские храмы, дворцы, похищать русские сокровища, церковную утварь, чеканить из неё деньги для расплаты с наёмными солдатами, со своим войском. Всё, что накопили русские цари, что хранилось в кремлёвских кладницах, тайно вывозилось из Москвы. И все эти бесчинства Семибоярщина терпела. И даже тогда, когда поляки приступили к грабежу боярских подворий, домов купечества, правители внимали жалобам ограбленных вполуха. А если же и говорили о бесчинствах поляков Гонсевскому, то раболепно, со смирением.

Гермоген и церковный клир сопротивлялись грабежам и бесчинствам ляхов. В церквах и соборах, и не только кремлёвских, появились кустодии с оружием, которые охраняли все врата, двери и не впускали в храмы ни поляков, ни литовцев, ни римлян. И когда пьяный улан ворвался в Покровский собор близ Кремля и, выстрелив в образ Казанской Божьей Матери, стал срывать серебряный оклад с драгоценными камнями, его схватили и повязали. Гермоген в тот же день пришёл в бывшие палаты Бориса Годунова, которые занимал гетман Гонсевский, и гневно потребовал от него: