— Но како можно распрямиться, ежели за спиной драбанты с секирами, — подал наконец голос князь Иван Воротынский.

— Вот затем и позвал, дабы укрепить ваш дух. Дети мои, не страшитесь смерти в ратном бою, бойтесь её постыдной, приняв на коленях. Она неминуемо придёт к тем, кто предал народ. Господь нашлёт её на вас, и вы, будучи живы плотью, станете мертвы духом! О Вседержитель, укажи путь горения моим детям! — воздев руки вверх, воскликнул Гермоген. Да стукнув посохом, сурово продолжал: — В согласии с волей Всевышнего аз повелеваю вам ноне же покинуть Кремль и идти по всей Руси и собирать под знамёна русской православной церкви ратников. Целуйте крест на верность России, не ждите моей клятвы!

И первым к кресту патриарха подошёл Фёдор Шереметев.

— Благослови, владыко, целовать крест!

— Во имя Отца!

И возник князь Лыков. «Во имя Отца», — услышал он. И подошёл Иван Романов. Помнил он, что его старший брат томился в плену у поляков, сидел под Смоленском в земляной яме. Как не подняться за брата.

— Благослови, святейший, на ратное дело.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь.

И прошаркали сапогами Андрей Голицын и Иван Воротынский, движимые лишь страхом проклятия. Патриарх снова заговорил:

— Знайте, теперь вам отступать некуда. И все вы в Вербное воскресение выйдете на крестный ход. Да к этому дню позовите Москву подняться с оружием против ляхов. И будет свидетелем Предвечный Господь, аз провозглашу в сей день священную войну против иезуитов и латинян-еретиков. А кто не пойдёт за православным крестом, тот будет проклят и отлучён от церкви. Теперь слушаю вас! — И патриарх сел.

Воцарилась тишина, гнетущая, тяжёлая, будто каменные своды упали на плечи бояр и придавили их своей тяжестью, лишили голоса. И стала исчезать реальность мира, и каждый из собравшихся в подвале увидел лишь то, что рисовало больное воображение. Андрею Трубецкому показалось, что он плохо спрятал хлебные запасы. Ведь вновь, как десять лет назад, надвигался небывалый голод. В минувшем году урожай был в треть меньше прежних. И ещё осенью стало ясно, что погибли озимые хлеба — суть зерновая. И нынешнее лето грозило быть жестоким. Кричали юроды и блаженные на папертях церквей, что с Барыш-дня — середина мая — сойдут с небес огненные колесницы и покатят по полям, по лугам и нивам, оставят за собой пепелища.

Да и более страшное виделось боярам. Знали они, что ждёт народ, знали! Но такое и во сне не приснится!

Князь Воротынский услышал по секрету от Фёдора Мстиславского страсть, от которой волосы на голове зашевелились. Раскрыл Фёдор ему тайный замысел поляков сжечь Москву до самого Китай-города, ежели москвитяне пойдут в бунт. Всё в пепел, в золу для устрашения. Вот она, страсть Господня. И добавил при этом Мстиславский, что ежели народ узнает о замыслах поляков от бояр, то и их подворья будут преданы огню! «Да како же пойдёшь в бунт, како же выдашь такую тайну, ежели погроза смертная всему роду идёт!» — размышлял князь Воротынский.

Лишь Фёдор Шереметев видел Божий мир из соборного подвала трезвыми глазами. Он во всём верил Гермогену. Неистовый старец был прав, считал он. Надо поднимать москвитян. «Да чтобы с топорами и с вилами, с огненным боем подвинулись к Китай-городу и Кремлю. Да взяли ляхов в хомут. Ан там и из первопрестольной вышвырнули. Лиха круче не будет!» — выдохнул решительный князь. И поскольку понял, что думные бороды будут молчать и не выпустят своих языков из-под запоров, он встал и с плеча размахнулся:

— Не по мне терпеть стыд и позор! Люблю владыку патриарха, за ним на костёр встану! А теперь прощевайте, сидельцы! Ищите по стрелецким слободам, на Кузнецком мосту и в Скородоме! — Фёдор снова шагнул к патриарху: — Благослови, отец!

— Еммануил, — сказал Гермоген и осенил Фёдора крестом.

И тут все, кроме Ивана Романова, заговорили разом. Да было в их голосах возмущение против выходки Шереметева: «Как смеешь ты, не спрося нас, народ мутить! Мир, а не драка нужны нам с поляками!»

— Сгиньте, отступники веры! — возмутился Гермоген. — Знайте, что ляхи заговор готовят против архиереев и вельмож. Да вижу, что знаете! И молчите! Недостойное, блудное племя! Нет вам моей любви! Есть токмо клятва! Будьте вы прокляты отныне и во веки веков! — И Гермоген попросил Шереметева: — Сын мой, уведи отсюда! Не могу видеть этих мертвецов.

Вечером в Федотов день в патриаршие палаты пришёл Федька Андронов. Карие глаза смотрели цепко, остро. И клин бороды был готов уколоть. Дьяк вёл себя недостойно. Гермоген вспылил:

— Зачем пришёл, отступник? Уходи!

— Стражей снял от твоих дверей, святейший. Волен ты отныне.

— Снял и уходи! — повторил Гермоген.

— И ушёл бы, да по делу... Москвитяне просят тебя крестный ход начать в Вербное воскресенье, на осляти по улицам провести...

Гермоген перекрестился: вот оно, слово Сильвестра. Всё открывалось так, как ему ведомо. И вспомнил Гермоген, как пять лет назад Лжедмитрий с помощью поляков хотел побить лучших людей в чистом поле под Нижними Котлами. Ноне враги действуют более нагло да с большей беспощадностью приговаривают москвитян к гибели. «Ан проверить вас надо, изуверы», — решил Гермоген и спросил Федьку: