А выход Иова к народу Гермоген приурочил к двадцатому февраля, накануне дня Захария-серповидца. Он так и сказал Иову, расставаясь с ним после беседы о судьбах России.

— Отче святейший, мы пойдём с тобой на Красную площадь через неделю, может, раньше. И ты утолишь жажду народную в покаянии. А эти дни отдохни душою и телом. Ноне же на литургию зову.

От Иова Гермоген ушёл к царю и выслушал его жалобу на то, что жить державе нечем, что казна совсем опустела и он, царь, вынужден свои кровные капиталы тратить, жалование выдавать служилым.

— Да разве моей казны хватит, дабы содержать войско, покупать снаряды огненного боя. Помоги, отче святейший, из беды выбраться. Вот думаю кое-какое узорочье продать. Ан никаких сокровищ казны без доходов не хватит все дыры залатать, прорехи заштопать.

— Патриаршая казна тоже пуста, государь-батюшка. Под метлу её очистил Игнатий-мшеломец. А что прибывает, с колёс уходит...

— Так может, повелишь монастырям полуночным дать державе заемно. Порешим с междоусобием, верну с приваром...

Царю Василию можно было верить. Шубник, как и все торговые гости на Руси, умел держать слово, дорожил честью. Помнил Гермоген, как после венчания на царство Шуйский побрезговал жить в царских палатах, осквернённых еретиками да самозванцем, и повелел построить близ дворца невеликие бревенчатые палаты. Как повелось на Руси, в честь новоселья понесли царю хлеб-соль да подарки. А вместе с русскими купцами и иноземные явились с богатыми дарами. Корыстью обуреваемый принял бы дары, но Шуйский не болел сиим злом и отказался от ценных приношений чужеземцев. И Гермоген заверил царя:

— Ты, государь-батюшка, не печалуйся. Церковь и монастыри николи державу в беде не оставляли. Попрошу московских, владимирских, тверских да ярославских клириков раскошелиться, патриаршую казну поскребу. Ефрему в Казань крикну, в Новгород, Псков да Вологду сеунчей пошлю...

— Спасибо, отче святейший, а то и не ведал, что делать. Вот и Дворцовый приказ плохо работает. Жалования разве лишить дьяков да инших. Дьячья спесь заела.

— Мягок ты, государь. Строгости добавь. С думных дьяков круче спрашивай, дабы налоги исполняли, мыту собирали, пошлину. Прикрут к служилым гож!

— Ты, святейший, после Бога первый советчик. Что у тебя-то?

— Мыслю до дня Похвалы Пресвятой Богородицы покаяние открыть. Да исповедь принять с боголюбцем Иовом. Грамоты рассылаю по городам, дабы все храмы сие чинили.

— Да поможет тебе Господь Бог, — согласился царь Василий.

И к двадцатому февраля вся православная Русь знала, что в этот день в главном соборе державы — Успенском — по повелению патриарха Иова будет оглашена с амвона разрешительная грамота о прощении измен и преступлений против Мономахова трона.

С утра в день святого Луки вся Москва пришла в движение. Прихожане заполнили все кремлёвские соборы, все площади Кремля, Красную площадь, все храмы Китай-города и в Белом городе. Всюду начиналось богослужение и покаяние грешников.

В Успенский собор пришли патриархи Иов и Гермоген, митрополит Пафнутий, многие московские архиереи. Пришёл и царь Василий Иоаннович. И начался церковный обряд покаяния. «Иов стоял у патриаршего места, а Гермоген, совершив прежде молебное пение, стал на патриаршем месте. И тогда все находящиеся в храме христиане с великим плачем и воплем обратились к Иову, попросили у него прощения и подали ему челобитную велегласно. В ней православные исповедовались перед своим бывшим патриархом, как они клялись служить верою и правдою царю Борису Фёдоровичу и не принимать вора, называвшегося царевичем Дмитрием, и изменили своей присяге, как клялись потом сыну Бориса Фёдору и снова преступили крестное целование, как не послушались его, своего отца, и присягнули Лжедмитрию, который лютостью отторгнул его, пастыря, от его словесных овец, а потому умоляли теперь, чтобы первосвятитель простил и разрешил им все эти преступления и измены, и не только им одним, обитающим в Москве, но и жителям всей России, и тем, которые уже скончались».

Архидьякон Николай, прочитавший грамоту, умолк. И долго никто не нарушал словом тишины. Только рыдания и плач поднимались ввысь от коленопреклонённых грешников. Да келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын-сочинитель тщетно пытался вспомнить о подобном явлении в истории Руси. Нет, не было и близко чего-то подобного. Великое деяние совершалось у него на глазах. Он, бесстрастно взиравший на многие события жизни русского народа, ощущал в душе незнакомый трепет, а на глазах у него стояли слёзы. В кои-то времена государи-правители да архиереи церкви проявили к своему народу такую огромную милость, такую божескую доброту к своим заблудшим детям, к тысячам россиян, изменивших клятве.

Палицын только на мгновение представил себе, что было бы с ними, заполонившими соборы и Кремль и другие соборы, церкви и площади Москвы клятвопреступниками, в дни Ивана Грозного. Да случилось бы хуже, чем было в Новгороде, когда убиты, растерзаны, утоплены были десятки тысяч мужей, женщин, детей, стариков. И не сорок восемь дней, а месяцы, годы чёрные сотни опричников топили бы в крови Москву. И по всей Руси до Новгорода-Северского, до Путивля стояли бы вдоль дорог шибеницы и колья, на которых нашли бы свою смерть ещё многие тысячи россиян.