Волчий Хвост повинился перед Добрыней за побег Юдифи, а Неждана убедила отца в том, что сотский действовал, как положено, а в случившемся нет его проступка. И хотя посаднику было очень горько, он простил Мизяка. Радость от встречи с любимыми детьми заглушила скорбь по хазарке. А тем более, что симпатия к Верхославе шла по нарастающей. Правда, их отношения до сих пор оставались чисто добрососедскими, но намного теплее прежнего: Несмеяна, уехав, больше не служила препятствием.

— Хочешь, твой Улеб отправится в Ракому? — предложил Добрыня дочке Остромира. — Отдохнёт, наберётся сил и подружится с нашими мальчишками.

— Благодарна тебе, посадник, — поклонилась та, — но тревожно мне будет, коли он уедет. Восемь лет мы не расставались. Я с ума сойду от переживаний.

— Да чего с ним случиться может? — засмеялся Добрыня мягко. — Тихое сельцо, лес и речка. Пять дружинников, среди них — Мизяк. А к макушке лета съездим их проведать.

— Нет, Добрыня, не уговаривай. Мне спокойнее, коли сын останется дома.

— Ну, как знаешь... Я-то думал: он уедет, мне и заглянуть на твой огонёк будет проще...

Тут уж рассмеялась его соседка:

— Ишь, чего придумал! Значит, мой Улеб защитит меня от посадских глупостей.

— Разве же любовь — глупость? — погрустнел Добрыня.

— Дай мне срок, пожалуйста. Я пока не могу решиться. Что-то мне мешает, не знаю... И терять не хочется, и пойти на это отчего-то боязно.

— Хочешь, обвенчаемся по закону предков — в роще, у Перуна? Богомил нас благословит.

— Не дави на меня, Добрынюшка, погоди чуток, — изворачивалась она.

— Я и так гожу — скоро четыре года! — сетовал посадник.

В общем, обошлись без Улеба. Время в Ракоме проводили весело. Утром вставали засветло, бегали на речку и купались до завтрака. Пили парное молоко, заедая пряником. В лес ходили за грибами; мальчики стреляли из лука, иногда рыбачили и катались на лошадях. На обед ели куриный суп или щи со сметаной, жареного рябчика, кашу, пироги, ягоды и яблоки. Отдыхали, качаясь в гамаках. Доброгнева им читала по книжке, привезённой из Византии, о великих подвигах древних греков, тут же переводя на русский. Девочки вышивали на пяльцах. Мальчики бросали ножички в цель. Вечером играли в горелки, а порой заставляли Неждану петь. И ложились рано, вместе с курами, занавесив окна, чтобы не впускать комаров.

Так они и жили. А в начале августа вот что произошло.

Ночью сын Малуши пробудился от криков, топота и дыма. За окном полыхало пламя. Он, как был, в длинной ночной рубахе, босиком, с дико бьющимся сердцем, бросился бежать. Тут же столкнулся с Доброгневой, успокаивавшей плачущих Савинко с Миленой.

— Остальные где? — хрипло спросил Владимир.

— Помогают тушить пожар. Не волнуйся, княже, нет большой беды. Вовремя заметили.

Выскочив на крыльцо, он увидел, как люди, цепочкой, передавали из рук в руки вёдра с водой от колодца к горящему сараю. У забора Мизяк, стоя на лестнице, поливал огонь. Рядом с ним сновали остальные дружинники. Кто-то отдирал и сбрасывал доски на землю, кто-то засыпал их песком, кто-то сбивал пламя дерюгой. Пахло палёным деревом. Дым валил чёрный, неприятный, удушливый. В воздухе летали хлопья от сожжённой соломы. Но огонь уже затихал: вырвавшись ещё из-под крыши несколькими хилыми языками, зашипел, обугливая последние брёвна, задымился и скис. Все смотрели на сгоревший сарай — перепачканные, чумазые, но счастливые.

— Видел, видел? — появился Божата, радостно сверкая глазами. — Это были люди Лобана!

— Где? Чего?

— Их узнал Мизяк!

Удалось выяснить подробности. Волчий Хвост возвращался с речки (он сказал, что ходил купаться, но на самом деле, конечно, миловался с Нежданой) и заметил всадников: те топтались около забора — с той стороны, где стоял сарай. Чиркнули кресалом и зажгли паклю на стреле. А стрелу выпустили из лука — аккурат на соломенную крышу. Их расчёт был довольно прост: от сарая загорятся остальные постройки, и спастись из пылающих хором будет очень трудно. Бросившись на всадников, Волчий Хвост начал стаскивать одного из них. Но едва не погиб от меча другого. К счастью, меч не рассёк ему головы, только оглушил. Всадники поспешно ретировались. Но Мизяк одного узнал: это был Боташа, мечник из дружины Лобана. А Неждана тем временем со своей стороны подняла тревогу, и пожар удалось быстро загасить.

— Я затею свод, — гневался Владимир. — Привлеку Лобана и его людей. Ты, Мизяк, выступишь видком: всё, что видел, доложишь.

— Отопрутся, княже. Призовут собственных видков — дескать, видели Боташу в эту ночь в Плотницком конце.

— А тогда учиню божий суд: раскалим железо, ты и он схватите его: у кого пузыри на руках не вздуются, тот и не солгал.

— Нет, на случай полагаться негоже. Я с Лобаном сам поговорю. Этак понадёжнее выйдет.

Но когда возвратились в Новгород, разговор не мог уже состояться: старший сын Угоняя был убит Добрыней при попытке изнасилован. Верхославу. Старостой же Плотницкого конца выбрали Боташу. Тот поклялся отомстить за погубленного Лобана.

Хан Кирей получил известие: близ расположения половецких войск захватили двух мужчин странной внешности. Оба шли пешком и везли на телеге сундуки с поклажей. В сундуках обнаружены книги с непонятными буквами. На вопрос, кто они такие, отвечали по-гречески: мол, идут из Преславы с даром для христианской общины Киева, по велению патриарха Дамиана.

— Разберись, Асфар, — распорядился Куря. — Самому будет трудно — привлеки моего племянника, русича. А потом доложи — я приму решение.