— Не гони меня... Я твоя навек... Делай всё, что хочешь.

Он смутился, сел. Голову склонил:

— Уходи, пожалуйста...

Дочь Вавулы Налимыча мягко села рядом, положила голову ему на плечо, обняла за талию.

— Милый мой, — зашептала нежно. — Посмотри: у меня на шее — ласточкино сердце. Год уже ношу. О тебе молюсь. Даже когда считала, что тебя нет на свете, всё равно не хотела снять. Потому что надеялась... Потому что ждала... Видишь: дождалась... Боги услышали мои молитвы. Возвратили тебя ко мне. Никому больше не отдам... Сам подумай, любимый: Настенька — жена князя, быть с тобой не может. Добиваться её любви — и себе навредить, и ей. Если любишь её действительно — отступись, не мешай ей жить. Настенька — журавль в небе. Я же — вот, синица у тебя в руках. Чем я хуже? Или не стройна я? Или ласки мои менее горячие? Или тело моё не такое белое?.. Да, отец мой — простой купец. Ну так что из этого? Коль не хочешь на мне жениться, не женись — разве я прошу? Просто будь со мной, напитай меня своим жарким семенем, жизнь наполни смыслом, подари надежду. Я тебя люблю. И умру, если ты откажешь... — Он хотел от неё отсесть, но Меньшута не отставала, притянула его за шею и приникла к губам. Вся действительность для него сместилась, кривизна пространства стала втягивать сына Жеривола в себя, как в водоворот, плоть восстала, распаляемая трепещущим телом девушки. И ещё мгновение — он бы сдался. Но внезапный образ печенежки Райхон вдруг возник у него в мозгу. Милонег подумал: «Господи! И она хотела, и эта... Я готов был и там и тут... Как последний пёс. Уступить зову плоти, утолить жажду сладострастия... Я готов был предать любовь! Настеньку забыть!.. Никогда, никогда!..» Он толкнул Меньшуту, вырвался, вскочил. Крикнул:

— Нет! Слышишь, нет! Я люблю её! И других женщин не хочу! Даже самых лучших! — выбежал из клети, проскакал по ступенькам вниз, рванул дверь, вышел на крыльцо и подставил щёки утреннему морозцу. Остывал, приходил в себя.

А Меньшута рыдала у него на одре.

В тот же день Савва и Паисий посетили отца Григория. Привели его в дом к Вавуле Налимычу, показали привезённые фолианты. Настоятель церкви Ильи-пророка от священных книг пришёл в восхищение. Стал благодарить, говорил о своевременности этого предприятия, ибо население Киева проникается христианскими настроениями, за последний год приняли крещение двести человек. Правда, в основном, из простого люда. Но, как говорится, курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает. Брат Паисий заговорил о воздействии на князя через дочь Иоанна и Феофано.

— Настенька больна, — сообщил священнослужитель.

Кровь отхлынула от щёк Милонега. Он спросил:

— Что, серьёзно? Давно?

Батюшка ответил:

— Да с весны, как узнала о смерти князя. У неё выкидыш случился.

— Бог ты мой!

— Да, ждала младенца. На четвёртом месяце опросталась, тётка Ратша её лечила. От кончины уберегла, но поставить на ноги пока не сумела: Настенька всё время лежит. Бледная, худая, видеть никого не желает — только Ратшу и меня, да и то нечасто.

Милонег вскричал:

— Отче! Умоляю тебя! Посети её и скажи ей тайно, что Всевышний сжалился над тем, чьё серебряное кольцо она носит, и позволил воротиться на Киевскую землю.

Настоятель церкви Ильи-пророка почесал кончик носа:

— Ох, толкаете вы меня каждый раз на противоуправное дело... Ну да что попишешь? И она, и ты — оба мне милы. Не могу ответить отказом. Завтра же схожу во дворец...

В целях безопасности (дабы Лют и Свенельд не узнали о прибытии Милонега) брат Паисий перебрался в дом к отцу Григорию. И отец во время заутрени говорил с амвона о великом подвиге скромного монаха, доблестно доставившего от болгарского патриарха Дамиана ценные дары киевской пастве. Паства кланялась и крестилась, и болгарский чернец, стоя чуть поодаль, отвечал ей поклонами.

В это время отец Григорий в княжеском дворце спросил позволения повидать княгиню Анастасию. В сенях появилась Ратша: несколько обрюзгшая за последние годы, с пепельным лицом — разрешила высокомерно:

— Но недолго, на несколько минут. Госпожа сегодня послабее обычного.

— Я не утомлю...

Он вошёл в одрину. На кровати под балдахином, смежив веки, лежала Настенька — волосы её, пышные, густые, чёрной пеной кучерявились на подушке; в уголках безжизненных губ явственно читалось терзание. Молодая женщина в целом походила на подбитую птицу — тонкая белёсая шея и худые пальцы на одеяле...

— Душенька, — проговорил священнослужитель, — спишь ли ты?

Частокол ресниц плавно колыхнулся.

— А, владыка... Я, наверное, задремала и не слышала, что в одрину кто-то вошёл... Здравствуй, батюшка, и прошу садиться...

— Здравствуй, милая, — он присел на стульчик, рясу подобрав. — Как ты чувствуешь себя, дщерь моя?

— Тяжко мне. Что-то давит внутри на сердце... Может, скоро я тебя призову для соборования...

— Что ты, что ты, господь с тобой! Надо жить. Всё устроится, утрясётся, и сойдёт на душу успокоение...

— Вряд ли, отче... Смысла в том не вижу...

— Погоди, не спеши, кудрявая... У меня имеется весть, от которой ты сможешь возродиться, аки птица феникс из пепла..

— Но такую благую весть мне не принесёт даже Гавриил-архангел!.. — и гримаса отчаяния исказила её лицо.

— Святотатствуешь, славная... Наш Господь может всё. Отгадай, кто остановился в доме Вавулы Налимыча?

Настенька взглянула на него:

— Кто?

— Тот, чьё серебряное колечко носишь на среднем пальце...

Молодую женщину будто бы подбросило на подушке:

— Сам видал?

— Как тебя сейчас.

Из её глаз побежали слёзы:

— Жив? Здоров?

— Здоровее прежнего.

Ясная улыбка озарила лицо гречанки. Женщина стала целовать руки отцу Григорию.

— Успокойся, девонька, — гладил пастырь её курчавую голову, — не меня благодари, а Иисуса Христа, Богоматерь Марию — покровительницу влюблённых... Савва был действительно ранен, чуть не умер и попал к степнякам в полон, но бежал недавно и с Божьей помощью оказался тут.