— Ничего не выйдет. Настенька — мой крест. Так записано на небесных скрижалях. Ни она, ни я — друг без друга не сможем.

Волхв ответил:

— Кто-то на тебя порчу напустил. Я её сниму.

Сын отпрянул:

— Нет, не смей, не смей! Это смысл моей жизни. Всё, что делаю, только с её именем. Отними у меня любовь — я лишусь того, для чего дышу. Пусть мы никогда не окажемся вместе; знать, что Настенька есть на свете, что здорова и невредима — высшее для меня блаженство.

Чародей взглянул на него печально:

— Вот христианские ваши штучки... «Всепрощение»! «К ближнему любовь»! Если каждый будет думать гак, человеческий род угаснет.

— Нет, возвысится.

Говорили долго. А наутро 23 ноября Милонег должен был уехать. Жеривол достал из шкатулки три медвежьих когтя, сыну протянул:

— Хоть не веришь больше в русских наших богов, положи у сердца. Есть они не просят, а, быть может, охранят тебя от стрелы да палицы. Обещай, что не выбросишь.

— Обещаю, тятя.

Стиснули друг друга, постояли секунду — щека к щеке — и, вздохнув, расстались. Юноша вскочил на коня, поскакал вперёд, в голову обоза, и ни разу не обернулся. Утирая слёзы, волхв смотрел на его фигурку и шептал вослед жаркие молитвы.

Не успел сойти снег, как у князя окончательно вызрела идея наступления на Кирея. Святослав приободрился. Если в зимние месяцы он ходил неприкаянный, злой на всех — на подручных, на своих сыновей, не пришедших на выручку, и на Милонега, возвратившегося без армии, — а напившись браги, жалким голосом говорил, что к нему во сне являются Ольга и Красава с Малушей, зазывают идти с собой, — и примета это зловещая, — то теперь у него вспыхнули зрачки и лицо приобрело прежнее упрямое выражение. Святослав стал прежним: властным, жёстким и решительным до безумия.

Он собрал воевод за пустым столом (есть и пить было нечего) и сказал, глядя холодно:

— Завтра выступаем. Воинов осталось не более пятнадцати тысяч. Остальные больны. Восемь тысяч даю Свенельду и Вовку Вы пойдёте вдоль по правому берегу и возьмёте на себя неприятельскую атаку. Мы тем временем с Милонегом скачем по левому берегу, тянем за собою ладьи. Выхода другого не вижу.

— Мне такой план не нравится, — заявил Свенельд. — Ты бросаешь нас на верную гибель. Хочешь нами прикрыть себя.

— А иначе погибнем все. — Святослав помедлил. — Вы должны принести себя в жертву. Или не клялись вы голову сложить — за Святую Русь и за киевского князя?

— Почему не попробовать обойти врага? — изменил направление разговора Вовк. — Не прошли через Южный Буг — можно попытать счастья на востоке. Обогнуть на ладьях Тавриду и по устью Дона...

— Нет! — рявкнул Святослав. — Хватит убегать. Будто мы забыли вещего Олега и отца моего, князя Игоря. Станем биться. Честно и открыто. Если мы сильнее, то вернёмся в Киев с победой. Если мы слабее, то погибнем в бою, как положено настоящим витязям, а не в бурных водах Дона, под чужими стрелами. Как сказал, так оно и будет. Я не обсуждать вас сюда призвал, а принять от меня приказ. Всех, кто будет против, казню!

Воеводы притихли, молча смотрели в стол. У Свенельда гневом пылали скулы; он боялся поднять глаза, чтоб не выдать себя. Вовк покрылся потом, утирал платком лоб и шею. Милонег казался невозмутимым — он сидел, переплетя пальцы, толь ко бледность щёк говорила о его настроении.

— Есть ещё вопросы? — обратился к подручным Ольгин сын.

Но никто не промолвил слова.

— Значит, порешили. Построение завтра засветло. Первым Белобережье покидает Свенельд. Дальше — Вовк. Мы — за ними. Всё.

Расходились хмурые. «Не беда, — провожал их глазами князь. Поворчат, поворчат, но исполнят. Вовк и Свенельд, конечно, могут спасовать — лучше бы послать вперёд Милонега. Шурин мой надёжнее. Но хочу сохранить ему жизнь. Он — единственный настоящий друг».

Ровно через день у шатра Кирея спешился разведчик. И сказал по-печенежски охраннику:

— Доложи: я приехал с юга. Важное донесение о противнике.

А в шатре Кирей вместе с тысяцким Асфаром ел шавлю (рисовую кашу с мясом): каждый брал щепотью с золотого блюда маленькую порцию и, стараясь не уронить капли на ковёр, нёс ко рту. Хан совершенно не изменился за эти годы: жёлтое лицо чем-то напоминало вяленую дыню; дряблые набухшие веки изредка моргали; а бородка наподобие запятой от жевательных движений прыгала мелко-мелко. Командир тысячи Асфар потолстел и обрюзг. Стрелки его усов вверх и вниз ходили ритмично, толстые пальцы блестели от жира. Он облизывал их с чмокающим звуком.

На доклад охранника хан отреагировал:

— Пропусти, пусть зайдёт в шатёр.

Рухнув на колени, печенежский разведчик начал отбивать головой поклоны.

— Встань, — сказал Кирей. — Говори.

— О светлейший! — произнёс лазутчик. — Не успело солнце обагрить восток, как войска Святослава стали выходить из ворот Белобережья. Конница и пешие. Я, когда выезжал, счёт закончил на пяти тысячах. Двигаются к нам в боевых порядках.

— Князя видел?

— Нет, светлейший, не видел. Только воеводы.