— Понимаешь, серденько, тут ось яка ситуация, — говорила она дорогой. — Приехала к нам весной журналистка из Москвы. В черных перчатках, на высоких каблучках. Приехала и потребовала: туда везите да сюда. Ну, повозила я ее по селу, в дома к колхозникам заглянули. А через месяц в журнале «Агитатор» прочитали, будто у гремякинцев икон полно, верующих много, даже коммунисты ходят в церковь. Такое написано!.. Перепутаны имена, факты приведены трехлетней давности. Церковную ограду ремонтировал не лучший наш комбайнер Белов, а его однофамилец-дед. Никто из членов партии своих детей у попа не крестил… Было у нас открытое партсобрание, крепко поговорили по вопросам антирелигиозной работы, досталось тем, кто в свято старается не работать. А с выводами журналистки не согласились. Зачем же класть пятно на парторганизацию? Ото ж и написали для журнала возражение.

Евгения Ивановна разговаривала с такой доверительностью, будто знала Марину очень давно. Это было необычно для девушки, переполняло ее каким-то сильным, окрыляющим чувством.

Они миновали колодец с новым срубом, магазин, где несколько старух в белых платках раскланялись с проходившими…

— Нам в Гремякине треба жить и работать с чистой совестью, без всякой обиды в душе, — продолжала Евгения Ивановна. — А як же! Я зараз за правило взяла: собрания собраниями, но в дома к людям тоже заглядывай. Зайдешь, посидишь, спросишь о здоровье, о детишках. И ничего, привечают. Результаты есть: доброе слово действует лучше, чем приказ или ругань. Вот вспомнила, что завтра церковное свято, и решила опять зайти кое к кому, чтоб работу не сорвали…

В этих словах звучала та же мысль, какую Марина уловила еще там, в конторе, во время разговора с председателем. Но теперь Евгения Ивановна осветила какую-то другую сторону, очень важную и нужную. Марина слушала с вниманием, она старалась идти в ногу с пожилой женщиной, но поминутно сбивалась. Возле дома, крытого шифером, Евгения Ивановна сказала:

— Ось сюда и зайдем. Тут живет Толокнов, вдовец. Давно я его не бачила. Як он поживает без жинки?..

За калиткой залаял лохматый тощий пес, но тут же умолк. Он остановился в угрожающей позе, готовый каждую секунду кинуться на людей. Из дома никто не выходил.

— Ой, вражина! Хиба ж так жинок встречают? — укорила пса Евгения Ивановна.

С минуту она о чем-то думала. Марина заметила, как на ее лице проступала улыбка. И вдруг Евгения Ивановна рассмеялась:

— Никак, серденько, не отвыкну от украинской мовы. Родом я из полтавских Великих Сорочинец, из тех, про которые Гоголь писал. Читала, конечно?.. Вышла замуж за лейтенанта, привез он меня сюда, и вот уже двенадцатый год тут живу. Все деревенские университеты прошла: была счетоводом, библиотекарем, председателем сельсовета, а теперь секретарствую. Пора бы чисто по-русски говорить, а у меня то и дело подвертываются на язык: треба, бачу, чую. Даже кое-кто из гремякинцев употребляет теперь эти слова, когда со мной разговаривает…

Пес все так же угрожающе смотрел из-за калитки, а хозяин почему-то медлил выходить. Евгения Ивановна снова переменила тему разговора, должно быть, это было ее манерой — думать вслух.

— Ты, серденько, непременно зайди ко мне. План клубной работы набросаем. Повесишь в конторе. Жуков этого не делал, а ты делай, чтоб народ знал, яки проводятся в клубе мероприятия.

— Хорошо, я зайду, — с готовностью кивнула Марина.

Было странно, что она, как ни старалась, не находила в Евгении Ивановне тех черт особой строгости, требовательности, недоступности, какие связывались с ее представлением о партработниках. Что-то домашнее, открытое, доступное так и оставалось в этой женщине, похожей на учительницу, — оставалось и там, в конторе, и тут, на улице.

«По дворам ходит, со мной держится, как с равной», — подумала Марина, еще не зная, как отнестись к такому наблюдению.

Пока они стояли у калитки в ожидании, когда выйдет Толокнов, она успела оглядеться вокруг. Все ей нравилось: и эта улица с тополями и липами, и поблескивание Лузьвы за огородами, и голубое небо над головой. Хорошо в Гремякине! Почему-то Марине вспомнился Виктор Шубейкин в начищенных сапогах, его гривастые кони и то, как они мчались полями, прямо в разноцветье радуги. Приедет ли он на своих залетных, как обещал, или уже забыл о ней?..

— А вон и хозяин! — сказала Евгения Ивановна, приоткрывая калитку.

От крыльца торопливо шел мужчина в жилетке, с редкими волосами, а в дверях стояла трехлетняя девчушка в желтом платьице…

Дом тетки Лопатиной, у которой поселилась Марина, стоял недалеко от поросшей кустарником Лузьвы. Не дом, а картинка, как говорили в Гремякине, — с голубыми ставнями и резными наличниками, с массивной калиткой и скворечником над крышей. Надо миновать огород, засаженный картошкой, капустой, укропом, маком, перемахнуть тын, спуститься тропкой вниз — и вот она, река: тридцать шагов в ширину, в дружном ракитнике, с плавающими гусями и утками. Прыгай с бережка в воду, купайся сколько душе угодно, грейся да загорай на горячем золотистом песочке…

Сама тетка Лопатина, когда-то статная, красивая, а теперь поблекшая, болезненная с виду, уже не работала в колхозе, была на пенсии, вязала людям кофточки и чулки, пускала на постой квартирантов, тем и жила. Старые гремякинцы хорошо помнили ее веселой, бойкой комсомолкой в кумачовой косынке, верховодившей деревенскими девчатами, а после войны, когда недоставало мужчин, она была несколько лет колхозным бригадиром, ходила с осени до весны в стеганом ватнике и кирзовых сапогах, научилась курить, сплевывать сквозь зубы. Муж ее долгие годы работал в сельсовете секретарем, все считали его человеком справедливым, толковым, отзывчивым. Может, потому это уважение и передалось после его смерти на всю семью, дружную, работящую, приметную во всей округе.