— Странно ведешь себя, Чудинов! Родители твои люди уважаемые, отец — хороший пасечник, а ты? Чего коники выбрасываешь? То в школьный музей пробрался, все экспонаты по-своему расставил. То в магазине устроил с дружками вроде кафе с выпивкой и песнями под гитару. Теперь вот пастуха смертельно обидел. Что ж ты это, а?..

Илья опять оглянулся на Люсю, и его взгляд сказал ей: «Чего торчишь тут? Шла бы к себе в контору!»

Павел Николаевич подумал немного и добавил:

— Ты бы, Чудинов, увлекся чем-нибудь, что ли? Фотоделом, например. Или почтовые марки коллекционируй, станешь первым гремякинским филателистом.

— Не тот у меня характер, чтобы марками забавляться, — усмехнулся Илья, распахивая перед председателем дверцу.

— Выходит, полезным заняться тебе нечем в Гремякине?

— И вправду — нечем! Кино два месяца не показывают. Прежде в клубе Жуков на аккордеоне играл. Зайдешь, послушаешь. А теперь клубная дверь на замке. Пойти некуда. Вот и придумываю для себя разную самодеятельность…

Павел Николаевич не мог понять, серьезно ли сейчас держался Чудинов или просто-напросто отвлекал от разговора о пастухе. Ну и наглец, хитрюга объявился в Гремякине!

— Вот что я скажу тебе, Чудинов, — проговорил он строго и жестковато. — Как бы я поступил на твоем месте? Опустился бы на колени перед Огурцовым, перед людьми и взмолился бы: «Простите, товарищи! Больше такого позора со мной не повторится!» Вот так-то поступают настоящие мужчины.

Люся все еще стояла и слушала. Илья хотел было сесть за руль, но Павел Николаевич остановил его. Он вдруг решил ехать сегодня в областной город один, без шофера, Чудинову приказал вернуться в мастерскую. Тот, проходя мимо девушки, бросил ей злым полушепотом:

— Все подслушиваешь да подглядываешь, секретарша! Несостоявшаяся председателева невестка!..

Люся вспыхнула от обиды, побежала в контору.

Павел Николаевич ругнулся про себя: черт знает что такое! Ни в чем не убедишь, ничего не докажешь — ни своему сыну, ни Люсе Веревкиной, ни вот этому Илье Чудинову. Ну и ну!

В машине, за рулем, он хотел успокоиться, не думать о неприятном, но мысли не покидали его, наслаивались одна на другую. День такой тревожный выдался, что ли?..

Несколько минут дорога тянулась вдоль кладбища, где среди кустов серели деревянные кресты. Под старой сосной, у свежей могилы, лежал на разостланном пиджаке мужчина, опечаленный, неподвижный. Павел Николаевич узнал вдовца Толокнова. Недавно этот человек похоронил жену и теперь почти каждый день часами предавался на кладбище горю. Может, он раскаивался, что мало ценил ее при жизни, часто ссорился, обижал, а может, мысленно советовался с ней по житейским вопросам, как быть теперь с девочкой-малолеткой. Говорили, он стал тихим и покорным, никуда, кроме кладбища, не ходил, ни с кем не знался.

Высунувшись из машины, Павел Николаевич хотел окликнуть Толокнова, сказать, что не к мертвым, а к живым надо сейчас идти, но тут же раздумал. Пусть человек погорюет, поразмыслит над своей жизнью.

Мимо гремякинского кладбища председателю приходилось проезжать чуть ли не ежедневно, но он не обращал на него внимания, а сейчас вдруг увидел, до чего же оно убого, неприглядно — смотреть не хочется. А ведь там могилы от каждого двора, от каждой семьи. Почему же гремякинцы с таким неуважением относятся к умершим, к своему прошлому? Непорядок это, непорядок. Надо бы его огородить, озеленить, выпрямить покосившиеся кресты…

Когда машина проскочила деревню и помчалась полями, мысли Павла Николаевича опять вернулись к Люсе Веревкиной. Славная девушка! Как великолепно держалась она в эти дни, потеряв веру в Юрия, как старательно выполняла сегодня свои обязанности!..

— Ишь, мало думаю о культуре в Гремякине, мало забочусь! — сказал он вслух, с запозданием возражая Люсе. — Попробуй-ка охвати ее со всех сторон, культуру-то… Клуб без киномеханика и заведующего, случай с Чудиновым и пастухом, горе вдовца Толокнова… А другие дела? Куда ни кинь палку, во что-нибудь попадешь. Технику к уборке готовь, строительство разворачивай… Сразу-то разве все решишь? Время нужно…

Павел Николаевич понял, что оправдывается перед кем-то, и тотчас же умолк, нахмурился. Дорога стремительно неслась навстречу, шуршала, как дождь. Теперь он заставлял себя смотреть по сторонам, чтобы отвлечься от раздумий, но почему-то Люся Веревкина то и дело всплывала в его сознании. И ему невольно думалось, что отныне, должно быть, он постоянно будет испытывать какую-то неловкость перед этой девушкой, пока в ее жизни не произойдет крутой поворот.

Несколько дней Марина осваивалась в Гремякине, ко всему приглядывалась, побывала у Чугунковой на ферме. В конторе ее познакомили с Евгенией Ивановной, секретарем парторганизации, женщиной спокойной, уравновешенной, очень аккуратной — все в ее одежде так и отдавало свежестью, белизной, опрятностью. Говорила она мягко, нараспев, мешая русские слова с украинскими. Пока Марина рассказывала о себе, о детдоме, о том, как вообще намерена устроить свою молодую жизнь, ей почему-то казалось, что Евгения Ивановна — бывшая учительница, должно быть, откуда-то с Украины, очень сведущая, опытная, за что ее и избрали секретарем. Возможно, их первый разговор затянулся бы, но пришли люди, Марина простилась. Евгения Ивановна сказала ей: