«Максим, подойди-ка поближе… Умираю я…»

Сын подошел к изголовью, прижался щекой к ее серой холодеющей руке.

«Живи, родимый, так, чтобы не было совестно людям в глаза глядеть, — тихо сказала она. — Живи честно и работай честно. За богатством не гонись, славой не соблазняйся. Дым все то, сладкий обман. Не в том счастье. Счастье для человека — это когда тебя добрым словом помянут. Запомни это, сынок. Правильно люди говорят: жизнь прожить — не поле перейти. Репяхов может много нацепиться, коли идти без разбору…»

Когда это было? Неужели прошло уже восемь лет? Ах, мама, как быстро и неудержимо летит время!..

— Трудно тебе, батя, без нее? — спросил Максим, кивнув на фотокарточку.

— Что поделаешь! — развел тот руками; в голосе его слышалась покорность, но не жалоба. — Никто избежать того не может. Могила, три аршина земли — вот чем кончается человек. Ходишь вот по Гремякину, топчешь поля и дороги, радуешься, печалишься, а наступит твой срок — и всему точка.

— Не надо так мрачно, батя!

— Это не мрачность, сын. Это трезвое рассуждение. В мои-то годы и об этом надо подумать.

Максим сам разлил по стаканам водку и предложил выпить за мать.

Отец осушил стакан, поморщился, крякнул, а через несколько минут сник, навалился грудью на край стола, смаргивая стариковские слезы.

— Ну-ну, крепись, будь мужчиной, — сказал сын, тронув его за плечо.

— Не дождалась, не увидела, каким ты стал, — проговорил отец, шмыгая носом. — Интеллигент, работник умственного труда, горожанин. Первый в нашем роду… И кто? Мой сын, Максим Григорьич Блажов. Вот она в чем правда нашей жизни!..

«Э-э, совсем сдал прародитель!» — со щемящей болью подумал сын; отец показался ему сегодня окончательно состарившимся, беспомощным.

Матери не стало, когда Максим еще учительствовал и пытался писать в газеты, но неудачно. Заметки и очерки его не печатали, присылали письма с советами, как их переделать, дотянуть до нужного уровня. Он переделывал, переписывал и снова отсылал в редакцию, однако безрезультатно. «Все равно буду писать, стану журналистом!» — не раз признавался он матери. Та только вздыхала: «Смотри, сынок, тебе видней. Быть учителем — тоже великое дело. Но ежели задумал что другое, ежели есть крепкая вера в задумку, не отступай, добивайся своего».

Максиму очень хотелось, чтобы сейчас за столом сидела и мать, такая понятливая, добрая, и чтобы угощал его не отец, а она бы приговаривала свою неизменную фразу: «Кушайте, кушайте на здоровьице!» И ее бы смуглые, жилистые, теплые руки пододвигали к нему тарелки с едой — ведь у нее это всегда получалось хорошо, чуточку празднично…

— А от меня Софья ушла, — вдруг признался он, настороженно взглянув на отца.

— Как ушла? Куда? — встрепенулся тот, будто его вспрыснули холодной водой.

— Насовсем ушла. К другому.

— Да что ж это она! Ведь законная жена…

— И законные уходят.

— Получается, разлюбила тебя, а другого полюбила?

— Не знаю.

— А может, блажь на бабу нашла? Тогда это совсем другое дело. Тогда никакого прощения ей нельзя давать…

Отец сокрушенно качал головой, осуждая неразумный, с его точки зрения, поступок Софьи. Хоть она и не нравилась ему как хозяйка, но бросить законного мужа и уйти к другому — это ж черт знает что такое! Впрочем, от нее можно было ожидать всего. Вертихвостка, гордячка! Навещая сына в городе, старик с тревогой думал, ворочаясь ночью на непривычно широкой тахте, что нет у Максима с этой женщиной той взаимности и душевной откровенности, какие были у него с покойной Екатериной Прокофьевной. И вот его тревога полностью оправдалась. Отцовское сердце — тоже вещун. Конечно, во всем виновата она, зазнайка Софья. Что хорошего можно ожидать от актрисы? Избалованный народец…

— Ну и шут с ней, раз ушла! — воскликнул отец, стараясь подбодрить сына. — Поклажа с телеги — в гору легче.

Максим ничего не ответил. Как всегда, он не мог дурно думать о Софье, не позволял себе этого. Наоборот, он пытался оправдать ее в своих глазах, уверяя, что она ушла к другому по любви, во всяком случае, не из мелкого, пошленького расчета.

— Что же ты теперь будешь делать? — помолчав, спросил отец. — В Гремякино надолго? В отпуск, что ли?

— Не знаю, право… Как получится.

— Ну и добре, сын, добре…

— Буду рыбалить, спать на сеновале да пить парное молоко. Жаль, у тебя коровы нет…

— Молоко можно брать у нашей знаменитости — у Чугунковой. Теперь это в колхозе не проблема. Хлебушко есть, и мясо водится, и молочка сколь хочешь. Теперь мы, как говорится, экономически на ноги встали. Поживешь в Гремякине — сам все увидишь…

Старик давно привык уважать сына и теперь был уверен, что у того нашлись веские основания для приезда в родную деревню, хоть Максим и не очень-то откровенничал. Мать все смотрела на них с фотографии, как бы одобряя их встречу: «Вы пейте, пейте, только лучше закусывайте. И беседуйте, беседуйте сколь хотите». У Максима между тем уже отяжелел взгляд, движения рук были размашистые; он пригладил растрепавшиеся волосы и, придвинувшись к отцу, медленно произнес: