Усадив возле себя Максима, председатель, казалось, на некоторое время совсем позабыл о своих товарищах.

— По какому делу в Гремякино? Писать будешь? О Чугунковой или еще кого облюбовал?

— Да нет! — сказал Максим, косясь от неловкости на приумолкнувших незнакомцев. — Приехал просто так, пожить у отца. Надо же его утешить хоть на старости лет…

Павел Николаевич одобрительно закивал, мягко пробасил:

— Одобряю сыновьи чувства! Отец у тебя ничего, подходящий старик. Нашенский, колхозный. Держится еще на уровне, все в бегах.

Он наконец вспомнил о товарищах, посмотрел на них весело и подбадривающе: мол, нечего стесняться, свой человек пришел. Лысый сразу понял этот взгляд, молча налил в стакан вина и протянул его Максиму, прося выпить до дна.

— Разве есть повод для пира под стогом сена? — поинтересовался тот с некоторой нерешительностью.

— Есть, есть! — рассмеялся председатель и подмигнул товарищам. — За обновление Гремякина пьем… Ну, как говорится, поехали!

Было неудобно отказываться, и Максим выпил. Потом стакан пошел по кругу; каждый торжественно поднимал его перед собой, на секунду утихал, сосредоточивался и, обведя других потеплевшим взглядом, произносил привычно и торопливо:

— Значит, за начало строительных работ в Гремякине.

Выяснилось, что Павел Николаевич вез на своем голубом «Москвиче» дорогих гостей из района к автобусной остановке да притормозил возле магазина, а потом и сюда, под стожок сена, свернул с дороги. С будущей недели в Гремякине начиналось строительство по генплану — как же не отметить такое важное событие!

Лысый оказался бригадиром из Межколхозстроя. Он держался скромно и просто, хоть и с некоторым достоинством человека, знающего себе цену. Ему предстояло проводить строительные работы в Гремякине, и он неторопливо, солидно заверял Павла Николаевича, что его бригада не подведет, постарается как надо. Жесты у него были размеренные, успокаивающие, голос звучал покладисто, мягко; он то и дело проводил сухой серой ладонью по лысине, будто она у него почесывалась.

— Мы что? Мы готовы, приступим в срок, мастера у меня хорошие, работу свою знают… Ну, а ежели сказать правду, то, конечно, стройматериалы подводят нас. Сейчас чего надо? Побольше завезти кирпича, чтоб перебоя не было. Шифер нужен, стекло. Вообще, дайте вволю всего этого нашему Межколхозстрою — за пятилетку обновим район. Не узнаете деревень. Такие дома поставим, такие улицы…

Бригадир почему-то не договаривал, умолкал, как бы передавая слово молодому, с усиками. Но тот не торопился высказываться; на его продолговатом лице все время держалось выражение сосредоточенности, будто он обдумывал, что сказать такое, что бы удивило людей. Этот спортивного вида человек оказался районным архитектором; работал он первое лето, все больше разъезжал по деревням, знакомился с их планировкой и застройкой. И хоть он слегка захмелел, оживился после прихода Максима, но заговорил спокойно, правильными фразами:

— Что получалось у нас с сельским строительством? Кустарщина, самодеятельность. Строили кому как вздумается. Оборотистые, цепкие председатели колхозов выкручивались, а скромницы попадали в беду. То стройматериалов не доставалось, то рабочей силы не хватало, то подрядчика перебрасывали на другие объекты. Было ясно, раз всерьез беремся за перестройку деревень, чтобы их подтянуть к городскому уровню, тут не обойтись без строительного центра, без могучей руки. Надо ж все сконцентрировать, всем обеспечить, все направлять. Строить приходится по-современному, с размахом. И не избу, не сарай, а клубы, больницы, целые улицы новых домов. Слава богу, теперь у нас есть министерство сельского строительства, дела пойдут куда лучше, Но возьмем другую сторону — проблему архитектора. В районе уже появилась такая должность, а в колхозах? Агроном есть, зоотехник имеется, инженер тоже. Почему же нет своего зодчего, который бы отвечал за облик деревни? Рано еще, без него можно обойтись? Возможно. Но все равно жизнь потребует, чтобы в каждом колхозе появился и свой архитектор. Об этом уже пора задуматься…

Максим с интересом слушал разговор, внимательно присматривался к мужчинам, невольно проникаясь к ним уважением. Павел Николаевич соглашался и с пожилым бригадиром, и с молодым архитектором, многозначительно кивал массивной головой, а потом, как бы подводя итог, стал горячо, с увлечением доказывать, что надо же кому-то в районе начинать большую перестройку деревни, — так пусть это будет Гремякино. И хотя ему никто не возражал, он разгорячился, размечтался, принялся всех убеждать, что видит в этом смысл своей дальнейшей жизни. Он был хорош, прямо-таки привлекателен в своей нетерпеливости и горячности, глаза его блестели, волосы растрепались.

«Смотри-ка, не узнать гремякинского председателя!» — подумал Максим, усмехаясь.

Ему вдруг захотелось пошутить над Павлом Николаевичем, поубавить его пыл, он сказал весело и задористо:

— Стройка в Гремякине начинается-то с выпивки под стогом сена? Старо, товарищи, как мир! Не дай бог, и дальше так пойдет.

Все на минуту отвлеклись от серьезного разговора.

— Стопка — это так, для беседы и расположения души, — отмахнувшись, произнес Павел Николаевич.

— Она, чарочка-то, только скрепляет дело, как раствор кладку! — поддержал его бригадир и рассмеялся, довольный своим ответом.

— Не все ли равно, где человеку думать, обсуждать, решать! — добавил архитектор и теми же правильными, книжными фразами опять заговорил о деревенских строительных нуждах.

Толкнув Максима локтем в бок, Павел Николаевич сказал, что ему как журналисту, наверное, такой разговор интересен и полезен. И тут же он приналег на еду, лишь дополнил добродушно-насмешливым голосом:

— Ты слушай, слушай практиков да на ус наматывай, как Гоголь. Может, пригодится в твоих писаниях…

Узнав, что перед ними областной газетчик, архитектор и бригадир как-то подтянулись, посерьезнели, даже переменили позы. Первый стал возмущаться тем, что в колхозах строятся однотипные клубы, магазины, детские ясли, отчего и сами деревни становятся похожими друг на друга, как близнецы. А второй пожаловался, почему это не введут для деревенских строителей передвижные фургончики, чтобы возить на работу да и при случае переночевать в них. Теперь они уже говорили не столько для Павла Николаевича, сколько для Максима; что-то живое, непосредственное, непринужденное как бы сразу выветрилось, исчезло — так бывало нередко, когда вдруг в собеседнике узнавали журналиста, и Максим к этому привык.