— Извините, Татьяна Ильинична… Вы что-то не так и не то обобщаете.

— Это ты, дорогой, неправильно действуешь. К чему, скажи на милость, маскарад устраивать?

— Порядок, культуру на производстве вы называете маскарадом?

Теперь Трубин весь залился краской, даже шея покраснела, но, еще будучи секретарем сельсовета, он приучил себя сдерживаться на людях, не ронять в чужих глазах собственного достоинства. Он приободрился, с укором произнес:

— Вы, Татьяна Ильинична, наша слава и гордость, а рассуждаете странно. Не подрывайте, пожалуйста, у людей веру в хорошую, мобилизующую идею. Вы что же, забыли святую истину: идеи, овладевшие массами, становятся великой движущей силой?

— Да в чем истина-то? — с нетерпением перебила его Чугункова, чувствуя, как неприятен ей этот чужой и непонятный человек.

— Надо работать и жить красиво, — как бы набираясь терпения для долгого разговора, пояснил Трубин. — Гремякино благоустраивается, хорошеет, в первые ряды рвется, хочет культурно жить, как в городе… А мы, животноводы, что же? Пример не можем показать? Сделаем ферму, точно игрушку, чтоб все радовало глаз! В этом сегодняшняя наша правда и очередная задача. Учтите и то, что все уже согласовано. Надо смелее заглядывать в будущее. Вот так-то, уважаемая Татьяна Ильинична…

Трубин заметно успокоился. Ему нравилось, как он разговаривал со знаменитой дояркой. Он старался, коль речь шла о серьезном, высказываться точно и деловито, прибегать к фразам и мыслям, почерпнутым из газет. Дома у него хранилась папка с вырезками газетных передовиц и статей по различным вопросам, в том числе и по животноводству. Какой же он руководитель, пусть даже самого маленького коллектива, если не будет претворять в жизнь то, о чем пишут в газетах и передают по радио? С папкой, хорошо знакомой всем взрослым гремякинцам, он обычно приходил на собрания и совещания и, когда выступал, зачитывал выдержки из вырезок. Может, потому его и считали неплохим оратором, охотно предоставляли ему слово.

Пока Трубин пытался вразумить Татьяну Ильиничну, она смотрела на него печально и горестно, как смотрят на беду, на сломанное бурей дерево или нечаянно разбитую тарелку. Ей было жалко этого человека, потом захотелось посмеяться над ним, над его папкой, но она сдержалась, вздохнула и негромко промолвила:

— Эх ты… новатор! Разве ж таким путем ферму сделаешь истинно коммунистической? Разве дело в песочке да фикусах?

— Так надо же видеть главное, Татьяна Ильинична!

— Не мне, а тебе фикусы мешают увидеть главнее в жизни.

— Ну, знаете, Татьяна Ильинична!..

Трубин опять начал сердиться, в его сузившихся глазах как бы застыл пугливый вопрос, обращенный к старой доярке: «Чего поперек дороги становишься? Нехорошо, неразумно!»

Татьяна Ильинична задумчиво почесала в темени Зорьку, — корова вытянула морду, прижмурилась от блаженства, шумно и горячо дышала.

— Эх, Олег Петрович… Жалко мне тебя, не с того конца взялся за дело.

— А вы не жалейте, высказывайтесь до конца! — быстро подхватил Трубин. — Каким путем, по-вашему, мы должны идти к коммунизму? Ответьте, если пошел такой разговор. Где это сказано, что образцовый порядок и чистота не на пользу ферме и вообще людям? Мы все условия нашего соцсоревнования обсудили, с вами я тоже согласовывал, вы поддерживали.

— Поддерживала. Соцсоревнование — большая сила.

— Вот-вот: сила! Мы его приняли и теперь будем бороться за реализацию каждого пункта.

Невесело усмехнувшись, Татьяна Ильинична отошла к другой корове. Трубин поспешил следом, стараясь ступать тихо, осторожно, чтобы не испачкать начищенные ботинки.

— Путь у нас к коммунизму один, его еще Ленин указал, — спокойно заметила Чугункова. — Повышать производительность труда, работать с огоньком, к людям относиться чутко — вот этот путь… А лозунги и плакаты! Лучше бы навозный транспортер как следует отремонтировали, вчера опять заело, лопатами очищали. Выходит, механизация у нас только в отчетах отличная. Да и кормов побольше бы заготовить, силоса-то нынче будет меньше, чем прошлым летом, — кукуруза подведет… Да и за породой надо следить, чтобы каждая корова была, как яичко. Вот она, ферма-то наша, и станет коммунистической, без лозунгов и крику. Да и то не сразу, а постепенно, со временем. А ты — песочек, фикусы. И смех и грех! Еще вот что скажу: настоящей заботы о доярках у нас не хватает. Вон Антошкина работает — любо смотреть, впереди идет по надоям молока. Я на твоем месте каждого прохожего на улице останавливала бы и говорила: «Люди добрые, гордитесь такой труженицей!»

Татьяна Ильинична умолкла, показывая всем своим видом, что сказать ей больше нечего. Трубин снял соломенную шляпу, почесал вдавленный красный, рубчик на лбу и подался в комнату отдыха, рассерженный неприятным разговором.

В тот же день, до вечерней дойки, Чугункова привела на ферму Евгению Ивановну. Они неторопливо прошлись по коровнику, потом с полчаса сидели на бревне под черемухой, поджидая Трубина. Но тот так и не появился. Евгения Ивановна что-то записывала в книжицу, качала головой, а уходя, грустно вздохнула:

— Ох, уж этот Олег Петрович! Всегда либо пересолит, либо недосолит. Любое дело у него так…

После дойки Чугункова подозвала к себе двух молоденьких доярок, собравшихся было уходить домой, и велела им снять со стен плакаты и лозунги. Девушки запротестовали, но она настойчиво подтолкнула их в спину, прикрикнула, как на непослушных дочерей:

— Быстренько, быстренько! Нечего потакать глупости, на нее наступать надо. Евгения Ивановна тоже согласна: у нас не выставка плакатов. Мы тут хозяйки. А каждая хозяйка в доме наводит порядок сама. Так что делайте, как говорю…