Шрифт:
Татьяна Ильинична тоже заулыбалась. Она была вполне довольна этой встречей: на Марину посмотрела и сама отвлеклась от обычных забот. Даже уходить не хотелось…
Под одним деревцом была врыта скамейка. Марина подбежала и села, оголив плечи и подставив их солнцу.
— Позагораю немного, — сказала она беспечно, как ребенок. — А потом лозунги новые для клуба напишу.
— Умеешь художничать? — спросила Чугункова, любуясь девушкой, ее запрокинутой головой.
— В детдоме писала. А вообще, видно, мне, как заведующей клубом, все надо уметь делать. Все, все! И это интересно…
Татьяна Ильинична, наконец, простилась. Марина крикнула ей вдогонку:
— Флажком непременно займусь! Спасибо за предложение.
«Ничего, ничего, милая! — думала Чугункова по дороге домой. — Шуми, не давай людям покоя, пока молода. Годы пройдут, поубавится в тебе пыл и горение, тогда и остепенишься, как все».
Вдруг она поймала себя на мысли, что рассуждает вовсе не так и не о том. Кого, собственно, она утешает — себя ли, пятидесятилетнюю женщину, или ее, заведующую клубом, молоденькую, неопытную девушку?
«Сама-то я так и не остепенилась! — опять подумалось ей, и она даже упрекнула себя за сомнения. — Чего ж молодой душе пророчишь стать, как все, поубавить мерку? Не стареешь ли ты, Ильинична? Ой, не поддавайся, сестра! Нельзя тебе стареть, голубушка. Трубины обрадуются, а их немало на нашей земле. Да и дел еще много — и на ферме, и в Гремякине, и дома…»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Марина проснулась сразу, как от толчка, и тотчас же почувствовала, что во дворе и на гремякинских улицах много солнца и утренней свежести. Ноги ее сами собой попали в туфли, еще в детдоме это вошло в привычку — ставить их рядышком, чтобы можно было мгновенно вскочить с постели и бежать куда угодно, хоть за тридевять земель.
Сквозь приоткрытые Дарьей Семеновной ставни воткнулись серебряные шпаги лучей, а на полу подрагивали пугливые блики. Там, за окнами дома тетки Лопатиной, цвело, ликовало, пело то, что Марина называла жизнью. Ах как хорошо, до чего же хорошо быть молодой, ожидать чего-то неизведанного, нового! Ожидать, ожидать, ожидать! И надеяться с кем-то встретиться, куда-то спешить, торопиться, кого-то увидеть и — обрадоваться…
Марина натянула на себя цветастый сарафан, повертелась перед зеркалом и, схватив полотенце, бойко крикнула в дверь хозяйкиной комнаты:
— Дарья Семеновна, я на реку побежала!
Но ей никто не ответил, только размеренно тикали на стене неутомимые старинные часы-ходики. Лопатиха была, вероятно, во дворе. Марине не хотелось терять драгоценные утренние минуты; огородом, по-над тыном, она подалась в ту сторону, где слегка туманилась Лузьва. Подсолнухи задевали ее шершавыми листьями, склоненными серо-желтыми головами, пахло созревающим укропом. Марина бежала вприпрыжку, радуясь и этому ясному, бодрому утру, и тому охватившему ее предчувствию, что сегодня с ней обязательно должно случиться что-то очень хорошее, долгожданное, о чем и в снах-то не всегда приснится.
Ее так и подмывало сделать что-то озорное, необычное, например, перепрыгнуть, перелететь, как птица, через тын или пуститься наперегонки с кем-нибудь, но это, конечно, было бы ребячеством. И, размахивая полотенцем, она запела песенку, которая всегда просилась на язык, когда у Марины было светло на душе:
Я иду и пою, тишина вокруг, Воробьи-крикуны приумолкли вдруг…Река блеснула из-за ив и ракитника тихой зеркальной гладью, дохнула приятной бодрящей свежестью. Марина залюбовалась ее песчаными, в легком туманце, берегами. Было тихо, стремительно носились над головой стрижи, чертя в воздухе замысловатые петли; в траве поблескивала роса, как брошенные врассыпную алмазинки…
От реки на пригорок поднималась дородная, медлительная старуха с коромыслом, на котором висело выстиранное белье. Она шла тяжело, ссутулясь, оставляя на песке неровные следы. Линялый платок неопределенного цвета был низко надвинут на лоб. Марина не могла разглядеть ее лица, зато сразу бросились ей в глаза кисти рук, узластые, землистые, почти черные, с выпиравшими уродливыми мослами. Никогда прежде она не видела ни у кого таких рук!..
«Господи, сколько же они, наверно, разной работы переделали!» — ахнула про себя Марина и даже остановилась.
Старухе было тяжело подниматься с ношей на пригорок, но она шла терпеливо, упорно, как бы рассчитывая каждый шаг, чтобы хватило сил добрести домой. И глядела она только себе под ноги, казалась равнодушной, безучастной ко всему, что было вокруг, чужой, ненужной на этой извилистой дорожке, протянувшейся по зеленому склону.
— Давайте я помогу вам! — бросилась к ней Марина и взялась за коромысло, не ожидая согласия старухи.
Та подняла голову, и из-под платка на девушку глянули в недоумении недобрые водянистые глаза, в которых промелькнуло и тут же угасло выражение благодарности. Марина узнала ту самую бабку, которую когда-то усаживала во время кино рядом с Чугунковой, только теперь, растрепанная, усталая, в обмокшей юбке, она производила тягостное впечатление. Сердце девушки невольно сжалось от сострадания. Какое безобразие, какая несправедливость — не уважают почтенную старость. Разве можно такую бабусю посылать к реке стирать белье? Дочери или невестки у нее нет, что ли?..