Голос Марины то напрягался, звенел на пределе, то падал до полушепота. Она читала стихи Есенина. Имя этого поэта было знакомо Татьяне Ильиничне, но стихи о тонкой березке и пастухе, который лил слезы ночью звездной, она слышала впервые. Что-то теплое, доброе, полузабытое коснулось ее сердца. И растаяло, и разлилось. Она смотрела на девушку, стоявшую на сцене, тонкую, в коротком свободном платьице, и та почему-то сама представлялась ей молодой, трепетной березкой. А может, это наплывали воспоминания о собственной молодости, о несбывшемся счастье?..

— Ах, хорошо, душевность-то какая! — похвалила Татьяна Ильинична, когда Марина умолкла.

А Илья Чудинов громко захлопал, потом отнес за занавес баян; возвратись, сквозь зубы бросил со сцены:

— Все!.. Видать, не быть мне Моцартом. Ни черта не выходит.

— Не надо отчаиваться! — сказала ему Марина.

Она отрешенно улыбалась, еще не освободившись от чувства, которое владело ею во время чтения стихов, еще не поблек румянец на щеках.

Илья тут же ушел с недовольным, рассерженным видом. После примирения с пастухом Огурцовым с парня слетела спесь, как шелуха, он стал тихим и послушным. На Марину он зла не имел, наоборот, был в душе благодарен ей за то, что благополучно разрешился тот нелепый случай. Каждый день он заходил теперь в свободное время в клуб, учился играть на баяне. Но на слух музыка ему давалась с трудом, Илья нервничал, готов был отказаться от своей мечты. Марина, как могла, подбадривала его, ведь клубу так нужен баянист! А вчера она подала Чудинову счастливую мысль — поехать в областной город на курсы музыкантов. Тот очень обрадовался, опять поверил в себя; смущало лишь то обстоятельство, что перед уборкой его могли не отпустить из Гремякина: в такую горячую пору шоферы — на вес золота…

Рассказав обо всем этом Татьяне Ильиничне, Марина вздохнула, опечалилась и неуверенно добавила:

— С Евгенией Ивановной я уже говорила насчет курсов баянистов, та согласна. А вот как председатель посмотрит…

Чугункову тронули старание девушки, ее непосредственность, как и в тот раз, когда перед началом киносеанса мирили Чудинова и пастуха; она непринужденно рассмеялась:

— Ну, Говоруна мы как-нибудь сообща уломаем!

— Правда? — сразу повеселев, вскинулась Марина. — Для нашего клуба Чудинов — это ж находка! Лишь бы выучился играть на баяне. Вот тогда и клубная работа вовсю развернется…

— Как теперь проходят у тебя киносеансы? — после короткой паузы спросила Татьяна Ильинична.

— Не очень хорошо.

— Людей бывает мало или безобразия какие творятся?

— Не в том дело. Никак не приучу кое-кого культурно вести себя в зале. Неохотно снимают кепки, громко разговаривают, сорят. Иные приходят в рабочей одежде, в грязных сапогах. Разве ж так можно?..

Марина взглянула на Татьяну Ильиничну, как бы убеждаясь, поняла ли та, разделяет ли ее тревогу. Обе помолчали. И вдруг Чугункова поднялась, пошла по проходу, на ее лице было неодобрение:

— Знаешь, милая, это ведь не город, а деревня! Нельзя так строго подходить к гремякинцам, поубавь малость мерку-то. Радуйся, что хоть приходят в клуб.

— Ну и что, ну и что? — идя следом, зачастила Марина, и в голосе ее отчетливо слышалось несогласие с рассуждениями прославленной доярки. — Приучать надо людей к культуре. Дома за столом в кепке никто не сидит, почему ж в клубе ведут себя, как на базаре? Нужно, чтоб и в Гремякине было все по-городскому. Пришел в кино или на лекцию — не плюй на пол, сиди красиво, будь человеком, а не свиньей. И я добьюсь этого, вот увидите. И на танцы будут приходить в лучших костюмах и платьях. В клубе человек должен чувствовать себя, как на празднике.

Татьяна Ильинична не узнавала Марину, как не узнавала иногда и свою племянницу Шуру — та тоже иной раз вспыхнет, разволнуется, и никак не поймешь, на что она способна…

«Молодые… Слишком многого хотят, думают по-своему!» — решила она, вздохнув.

Потом они стояли в дверях, оглядывали стены, потолок, ряды стульев и скамеек, как оглядывают хозяйки свое жилье перед уборкой. Марина слегка хмурилась:

— Посерел зал, пропылился. И скамейки портят вид. Заменить бы их стульями.

— Ты права, — согласилась Чугункова, но как-то неуверенно.

— Придется надоедать председателю.

— У Павла Николаевича не так-то просто вытребовать нужное. Прижимист, каждая копейка на счету. Вот эти стулья он прислал в клуб, когда обставляли контору. А теперь у него знаешь какая точка зрения? Доживем как-нибудь, пока новый Дом культуры построят…

На улице их сразу обдало солнечным светом, застоявшимся зноем. Молодые топольки, казалось, чего-то ждали, может, дождя, а может, им просто не хватало большого, тенистого тополя, с которым им было бы спокойней, легче расти в этом затравевшем, поросшем бурьяном клубном дворе. Некоторое время Чугункова задумчиво жмурилась, оглядывалась по сторонам, потом заговорила так, будто ей помешали досказать мысль и сейчас она это делала с охотой:

— Доказывала я, что не очень-то поощряют у нас передовых доярок. Забыла привести пример, как в других колхозах поставлено дело. Хорошо придумано! В честь передовой доярки на столб поднимают красный флажок. Все сразу и узнают, кто впереди. Вот и нам бы завести такое.

Она опять оглянулась, как бы выискивая глазами подходящее местечко. А Марина уже увидела его — вот тут, перед входом в клуб, и развеваться красному флажку на ровном тонком столбе!

— Да это ж несложно сделать и у нас! — горячо воскликнула она и рассмеялась.