Денис Михайлович тут же взялся за телефонную трубку, долго разговаривал с Павлом Николаевичем.

А Евгения Ивановна все так же сидела учтиво, с достоинством, все обмахивалась платочком. Вдруг она расслышала хрипловатый голос в трубке:

— Наверно, сейчас она у вас? Уехала, ничего не сказала…

— Какое это имеет значение? — в свою очередь, спросил Денисов, глядя куда-то в окно. — Важно вопрос решить. Если у гремякинцев будут трудности в страду, нехватка шоферов, подошлем из числа шефов. А того парня отпусти, будет свой баянист!..

Должно быть, обещание райкома вполне устраивало гремякинского председателя. Разговор закончился.

«Намотал на ус, почувствовал выгоду!» — с облегчением подумала Евгения Ивановна.

В Гремякино она возвращалась той же дорогой. И так же старательно и ходко бежал Орлик. Но почему-то гудения проводов на столбах уже не слышалось.

Когда Евгения Ивановна подъехала к конторе, Павел Николаевич встретился у выхода, куда-то спешил с механиком. Он обжег ее настороженным взглядом, бросил сквозь зубы:

— Ох и дипломат ты, Ивановна! Прямо как Коллонтай…

— А шо ж! Под лежачий камень, як говорят…

Она рассмеялась, потому что и сегодня победа оказалась за ней, а он вынужден отступить, как отступал уже не раз. Но как и когда председатель даст Чудинову согласие на его отъезд? Пожалуй, из-за самолюбия повременит, потянет несколько дней. Нелегко ему менять решения, отказываться от своих слов…

У Люси Веревкиной с утра все как-то не ладилось, падало из рук, настроение было подавленное. Честно говоря, она и сама не знала, что творилось с ней в последнее время.

Девушке хотелось делать людям добро, жить так, чтобы о ней говорили: «Молодчина, правильной души человек!» Но как она ни храбрилась, после неприятных, удручающих новостей из далекого Новгорода ее стали одолевать сомнения. Что у нее впереди? Неужели вот так бесследно и будет проходить лето за летом, год за годом? Ее подруги, с которыми она когда-то училась в школе, давно повыходили замуж, обзавелись детьми, иные уехали учиться в техникумы, работали на стройках, а она как попала в колхозную контору под начало глуховатого Ипполита Ипполитовича, так и сидела там, так и жила вдвоем с матерью в старом, посеревшем от времени доме. Может, все-таки права мать: человек — не солнце, всем светить не обязан. Надо прежде всего позаботиться не о других, а о себе, чтоб был достаток в доме, полный шкаф одежды да на черный день — сберкнижка, как у многих гремякинцев…

Конечно, Люся не могла согласиться с прямолинейными, обнаженными рассуждениями матери, но какой-то смысл в жизни она должна была найти для себя, Звезд с неба ей не хватать, она никуда не хотела уезжать, добиваться выгодной профессии, богатства, славы — все это ни к чему. Ей неплохо и в Гремякине, вот только бы обрести то, чего так недоставало в последнее время.

«Мне бы свою семью, чтоб провожать по утрам мужа на работу, готовить обеды, цацкаться с ребеночком!» — призналась она однажды себе и вдруг поняла, что это и было ее заветным желанием…

Как-то под вечер Люся по старой привычке зашла в гости к Вере Гавриловне. Председателева семья ужинала, ее тоже пригласили к столу. А потом она помогала хозяйке мыть посуду, поиграла и побегала по комнатам с Миладой. О Юрии никто не заговаривал, да она и сама ни разу не подняла глаз на его фотографию, висевшую на стене. И все же она не переставала думать о том, что счастье обошло ее стороной и теперь неизвестно, где его искать. Домой она ушла опечаленная, с растревоженным сердцем.

«Да-да, мне бы сейчас идти по улице рядышком с ним, с любимым!» — думала она дорогой, хоть и не представляла себе, кто из гремякинцев мог быть ее избранником.

Лишь возле дома вдовца Толокнова эти мысли внезапно покинули ее. На скамейке у калитки сидела нечесаная девчушка и ревмя ревела охрипшим голосом. Люся присела перед ней на корточки, стала допытываться, почему она плачет. Девчушка хотела есть, а отец куда-то ушел, на дверях висел замок. Во дворе метался на привязи лохматый пес, предупреждая лаем, что никого постороннего не подпустит к крыльцу. Делать было нечего, Люся увела девочку к себе домой. Она умыла ее под рукомойником, слегка подстригла космы, накормила. Девочка повеселела, расшалилась, а увидев шагавшего по улице отца, бросилась ему навстречу. Он подхватил ее на руки, о чем-то поговорил, затем подошел к Люсе, стоявшей у забора, и, не глядя на нее, поблагодарил за заботу о девочке… Был он сутуловат, нескладен, с серым, измятым лицом, на котором глаза напоминали двух пугливых зверьков. Никогда прежде Люся не обращала внимания на этого пожилого человека, удрученного горем — недавней смертью жены. Он помолчал, потоптался у забора и добавил, что нечего девочку приучать к чужому двору, у нее есть свой дом. Наконец он увел девчушку, оглянулся на Люсю лишь за колодцем, и было что-то печальное, жалкое в его полусогнутой спине…

Потом девочка прибегала к Люсе еще два раза. И опять она кормила ее, играла с ней во дворе, а позже приходил сам Толокнов, садился на стул, мял на коленях плоскую, как блин, кепку. Он поглядывал то на девочку, то на Люсю и виновато улыбался. А прощаясь, бубнил, пряча глаза:

— Оно конечно, кабы жива была Мария… Славная она у меня, дочка-то…

Люся ни разу не проводила его за калитку, зато ее мать охотно стояла с ним у забора, и они о чем-то вполголоса разговаривали.

Отец Люси Веревкиной десять лет назад умер от инфаркта — вышел из-за стола на крыльцо и упал. Мать работала в овощеводческой бригаде, хлопотала дома по хозяйству, растила дочерей да еще ходила в гости к куме Гуськовой. Так и пролетела ее жизнь. Потому и хотелось матери, чтобы у младшенькой все сложилось благополучно, чин чином, как у старшей, — уважаемой в райцентре фельдшерицы: был бы муж, не переводились бы семейные радости и заботы, росли бы дети. Однако не получилось так, как рисовалось в задумках: дочь упустила председателева сына. И теперь мать побаивалась, как бы та не осталась в девках — ведь во многих дворах подрастали красавицы куда более пригожие, чем ее Людмила.