— Дом — это гнездо человека, — не раз повторяла Люся Петру.

Пожалуй, была в словах Люси своя правота.

И Люся принялась вить гнездо, осуществлять свой мебельный план.

Приходя с работы, Петр нередко находил в комнате новые незнакомые вещи. Они быстро пристраивались и уживались в комнате. Петр видел в этом заботливую, чуткую руку хозяйки. Он вспоминал неприветливые жилища своих холостых лет.

Но вещи одна за другой ползли вверх по лестнице, по коридору, в комнату — без устали, как неуклюжие звери. И Петр стал удивляться:

«Когда же это кончится?»

Днем, когда Петр сидел согнувшись над картами новых путей, Люся паломничала к антикварным и комиссионным магазинам. Сюда, как в священную Мекку, стекались все те, кто мнил себя правоверным слугой старинных красивых вещей, кто чаял найти утешение и радость в стертом камне, заржавленном металле, источенном дереве.

Многие посетители, хотя и не были между собой знакомы, знали, однако, друг друга в лицо, обменивались репликами и даже советами, чего не сделали бы в других магазинах. Забавно: люди эти были как бы связаны между собой едиными чувствами. Облик Люси примелькался в этих местах, — она и до замужества нередко их посещала, любила их пыльную, сумрачную красоту. Люся любезно раскланивалась с продавцами и продавщицами, приценивалась к вещам, расспрашивала о них с видом знатока. Она, сама того не замечая, воплощала в себе образ «дамы», взлелеянный ее девическим воображением. Иной раз она, впрочем, посмеивалась: как удивились бы все, узнав, что эта изящная дама всего лишь жена картографа.

В одном из магазинов Люсе симпатизировал пожилой продавец Валентин Евгеньевич. У него была седая аккуратно подстриженная бородка, розовые с прожилками щеки, старчески дряблые пальцы в кольцах.

Валентин Евгеньевич умел, по мнению Люси, подойти к покупателю. Когда Люся стояла отделенная от него прилавком, Валентин Евгеньевич наклонялся к ней и с видом заговорщика, понижая голос, точно предлагая краденое или контрабанду, произносил:

— Есть для вас очень милый кофейничек — «сакс».

Или:

— Сберег Елене Августовне чудную зверюшку — белый медведь — «Копенгаген».

Или:

— Отложил для вас прелестную чашечку — «вэджвуд» — роскошь.

Люся рассматривала все эти фигурки, вазочки, чашечки. Чашку она брала двумя пальцами, за борт и за донышко. Она отдаляла чашку от глаз, к свету, любуясь, как просвечивает молочная хрупкая кожа фарфора. Она приближала чашку к глазам, разглядывая марку на донышке. Она с такой нежной ловкостью держала фарфор в своих тонких пальцах, что даже опытный глаз Валентина Евгеньевича видел в ней знатока.

— Фарфор — моя страсть, — вздыхая, признавалась Люся Валентину Евгеньевичу.

Мало-помалу стены, где некогда были сальные пятна и паутина, украсились фарфоровыми тарелками. На столе и на полочках появились фигурки, в буфете — чашки, блюдечки, вазочки. А когда фарфор заполнил все свободные места в комнате, Люся где-то по случаю приобрела стеклянную горку.

Медленно, но неуклонно заполнялась горка фарфором. Глядя сквозь стекло горки на эти хрупкие вазочки, чашки, фигурки, Люся испытывала смешанное чувство материнской нежности и собственнической гордости.

В самом деле: все эти нежные вещи, казалось ей, созданы ею, и все эти вещи принадлежат ей.

«Дети? — задумывалась она иногда. — Чтобы они всё здесь поломали, исковеркали? Только их мне не хватает! Варвары!» — Она проникалась злобой к своим несуществующим детям.

Когда приводили Галочку, она запирала горку на ключ и ни на какие мольбы племянницы не поддавалась. Она удивлялась чадолюбивой Виктории Генриховне, считала ее отсталой. Современная женщина, думала Люся, должна иметь возможно меньше детей и жить полноценной личной жизнью.

— Это варварство — иметь детей, — отвечала она Петру, когда он заговаривал с ней о детях.

Каждая покупка вещи была для нее как бы семейным праздником, будто родился милый и долгожданный ребенок. И праздник этот Люся, быть может невольно, отмечала посещением театра, концерта, музея. Так было приятно, находясь вдали от дома, знать, что, вернувшись, вновь увидишь милую и долгожданную вещь.

Однажды супруги пошли в Эрмитаж. Здесь, по мнению Люси, Петр обращал внимание совсем не на то, что представлялось Люсе прекрасным и интересным. Она давно хотела показать ему любимый ею зал старинной утвари — тканей, посуды, тончайших кружев. Но Петра нельзя было вытянуть из рыцарской комнаты, где, выпятив стальную грудь и растопырив руки, стояли пустолицые рыцари. Петр внимательно слушал объяснения молодой женщины-экскурсовода о том, как с развитием огнестрельного оружия мельчали тяжелые мечи, как превращались они в вертлявые хрупкие шпаги. А Люся скучающе бродила в другом конце зала.

— Мы не школьники, — сказала она, когда они вышли из зала рыцарей и наконец направились в любимый ею зал утвари. — Не к чему нам слушать эту девчонку-экскурсоводку.

И она сама пыталась выступить в роли экскурсовода, ведя Петра от одного шкафа к другому и читая вслух надписи. При этом удивленно пожимала плечами: как можно быть столь равнодушным к искусству и красоте вещей?

Когда их комната обрела, по мнению Люси, жилой вид, хозяйка стала приглашать гостей. В большинстве это были старые друзья Люси. Кое-кого, правда (кто был шумней и легкомысленней), она исключила из круга друзей и стала строже в выборе новых. Она была скромна по природе и считала, что замужество обязывает ее быть еще более скромной.