«Средняя Азия...» — вздыхал про себя Петр.

В течение месяца друзья были неразлучны и наконец неожиданно для самого Петра, зарегистрировались.

Подумать только!

Шестнадцать лет прожил Петр кочевником, — нигде не засиживался дольше нескольких месяцев. Шестнадцать лет прожил Петр военным человеком, — широкополая шляпа, много лет назад купленная в Петербурге на первые заработки, была первая и последняя штатская шляпа. Шестнадцать лет не принадлежал Петр самому себе. За всё это время не было возле него женщины, о которой он втайне часто мечтал.

Он, пожалуй, устал от такой жизни.

И вдруг — всё переменилось.

Он — «вольный». С первого числа он начинает работать в институте по проектированию новых водных путей, картографом. Конечно, он и сейчас отдаст все силы, чтобы быть полезным (об этом не приходится говорить!), но всё же здесь не то что в армии — много легче.

И рядом с ним женщина, его жена. Умная, образованная, аккуратная. Она в его вкусе. Петр испытывал гордость мужчины, идя рядом с ней по улице, оглядывая ее стройную фигуру и гладкие блестящие, черные волосы.

И вот он стоит рядом с этой женщиной, с его женой, в их новой квартире.

Разве можно было не испытывать чувства радости?..

А Люся? Елена Августовна? Было ли ей чему радоваться?

Двадцать три года прожила она в большом сером доме на Васильевском острове. Девочкой она ежедневно гуляла с няней по бульвару, обсаженному ровно подстриженными каштановыми деревьями. Зимой девочка волочила за собой железные саночки, обитые красным плюшем; летом катала желтый широкий обруч. Она засматривалась на чугунную резную ограду церкви, на золотой крендель над булочной, на огромные разноцветные бутылки в витрине аптеки. Когда у нее уставали ножки, няня брала ее на руки и несла к дому, к парадной, где висела медная начищенная дощечка: «Доктор Август Иванович Боргман». После прогулки няня купала свою питомицу в душистой ванной комнате.

Домом управляла мать Люси Виктория Генриховна — прибалтийская немка, розовая, большая. Жизнь Виктории Генриховны была посвящена хозяйству. Слово «чистота» порхало у нее на языке, словно птица. Одна лишь кухня чего стоила! Виктория Генриховна как бы случайно увлекала гостей на кухню и наслаждалась их восхищением (а здесь было чем восхищаться: накрахмаленные занавески, сверкающие медь и кафель плиты, сияющие, как красные солнца, днища выставленных кастрюль, аптечно-белый шкаф, полный баночек с готическими надписями: «соль», «перец», «лавровый лист»). С виду кухня была чем-то средним между операционной и лабораторией.

Когда девочка стала старше, она поняла, что папа ничего не хочет знать в этом мире, кроме своих больных, Мариинского театра и столика с зеленым сукном в углу гостиной. Иногда она долго простаивала возле этого столика, прижимаясь к коленям отца, отгоняя ручонкой клубы табачного дыма, следила, как шелестя ложатся карты на зеленое сукно. Ее удивляло название игры «винт», ибо она знала, что винт — гвоздик, ее забавляло странное слово «пулька», напоминавшее ей не то крохотную, с вишневую косточку, пулю, не то кличку смешной лохматой собачки.

В большом сером доме на Васильевском острове Люся прожила двадцать три года.

У нее были две старшие сестры (теперь уже взрослые женщины), Магда и Ютта, и младший брат Борька. Магда была научный работник, биолог, Ютта — преподавательница языков. Старшие сестры были некрасивы и близоруки. «Сухари, — называла их Люся пренебрежительно, — философы». Женщине, считала она, незачем так много учиться. Она удивлялась, как это «сухари» ухитрились выскочить замуж и, мало того, заполучить таких прекрасных мужей, как Евгений Моисеевич и Шура.

Виктория Генриховна была с Люсей согласна: хватит с нее ученых дочерей, профессоров; Люся рисует, недурно играет на рояле, знакома с иностранными языками, начитана; что же еще нужно хорошенькой девушке?

Борька был намного моложе Люси. «Дитя старости», — подшучивал над ним Август Иванович. Борька жил в проходной комнатке рядом с Люсиной. Когда же Магда родила дочь Галочку, Борьку переселили к Люсе. Ему было в ту пору одиннадцать лет.

Аккуратную девичью комнатку Люси непрошеный гость превратил в кладовую: доски, ржавая проволока, стеклянные банки с рыбешкой, ящики, жестянки с песком, где копошились черви, — чего только не натащил он сюда! Тело у Люси покрывалось пупырышками, когда взгляд ее падал на жестянку с червями.

В последнее время Борька, по мнению сестры, дошел до крайней наглости: он поселил в комнате прирученную им белую крысу, розовый хвост которой доводил Люсю до обморока. Все свои злодеяния Борька мотивировал тем, что он «юннат», иначе говоря, — юный натуралист, и что звери, как он выражался, наши друзья и помощники. Между Люсей и Борькой шла непрерывная война. Победителем, впрочем, во всех битвах был Борька: его хладнокровие, здравый смысл и настойчивость доводили Люсю до слез.

Виктория Генриховна на жалобы дочери имела один ответ: она вообще ничего не понимает в это сумасшедшее время; она даже Люсеньку свою перестала понимать. Доктор не мог вникать в подобные мелочи. Старшие сестры? Но разве могли «сухари» понять страдания Люси?