Эти исследования, результаты которых были опубликованы в 2003 г., произвели настоящий переворот. До этого и в научных статьях, и в журналах о рыбной ловле, и в текстах группы Nirvana продвигалось представление, что рыбы не чувствуют боли. Предполагалось, что биться на крючке рыбу заставляют рефлексы, а не страдание. Никто не знал даже, есть ли у рыбы ноцицепторы, пока Снеддон и ее коллеги не установили, что есть. Она вспоминает, что в начале своих исследований спрашивала рыболовов и будущих ветеринаров, испытывают ли рыбы боль. «Очень немногие отвечали утвердительно», – говорит Снеддон. А теперь, спустя 17 лет накопления свидетельств обратного, «почти все признают, что испытывают».

Если у рыбы срабатывают ноцицепторы, сигнал отправляется в те области мозга, которые отвечают за научение и другие действия, более сложные, чем простые рефлексы{304}. Когда рыб щиплют, бьют током или впрыскивают им токсины, они совершенно определенно ведут себя не так, как обычно, на протяжении нескольких часов, а то и дней – или до тех пор, пока не получат болеутоляющее{305}. Ради него или ради того, чтобы избежать дальнейшего дискомфорта, они готовы на жертвы. В одном эксперименте Снеддон установила, что данио-рерио предпочитают аквариумы, где есть растения и гравий на дне – пустые им не интересны{306}. Однако, если им впрыскивали уксусную кислоту, а в воде пустого аквариума растворяли болеутоляющее, они отказывались от привычных предпочтений и выбирали скучную, но обезболивающую среду. В другом исследовании Сара Миллсопп и Питер Ламинг приучали золотых рыбок питаться в определенной части аквариума, а потом били их током{307}. Рыбы кидались наутек и не приближались к этому месту в течение нескольких дней, оставаясь все это время без пищи. В конце концов они возвращались, но это происходило быстрее, если они испытывали голод или если удар током был не сильным. Даже если само бегство было рефлекторным, позже они взвешивали «за» и «против» возможности избежать дальнейших мучений. Как писала Брейтуэйт в своей книге «Больно ли рыбам?» (Do Fish Feel Pain?), «у нас есть много свидетельств в пользу того, что рыбы чувствуют боль и мучаются не меньше, чем птицы и млекопитающие»{308}.

Тем не менее ряд убежденных оппонентов эти доводы не принимают[103]{309}. Они обвиняют Снеддон и других в антропоморфизме, в привычке смотреть на рыб в своих экспериментах человеческими глазами. Более вероятно, доказывают они, что рыбы действуют неосознанно. В конце концов, их мозг ни на что осознанное и не способен. Наш мозг прикрыт сверху, словно гриб шляпкой, плотной нейронной тканью под названием «неокортекс». Он устроен как оркестр, в котором множество разных секций музыкантов – специализированных отделов – совместными усилиями исполняют музыку сознания и элегию боли. Но у рыб неокортекса нет, тем более высокоорганизованного. «Неврологическая прошивка рыбы обеспечивает бессознательную ноцицепцию и эмоциональный отклик, но не осознаваемую боль и чувства», – писали в 2014 г. семь скептиков в статье, озаглавленной «Рыбам действительно больно?» (Can Fish Really Feel Pain?){310}.

Ирония в том, что этот довод сам по себе антропоморфичен{311}. Он строится на наивном предположении, что для ощущения боли любому животному требуется неокортекс, поскольку именно так обстоит дело у человека. Но если это верно, то боли не чувствуют и птицы, ведь у них нет неокортекса. По той же ошибочной логике у птиц не должно быть и прочих психических процессов, коренящихся в неокортексе, – таких как внимание, научение и многих других, которые у них определенно имеются{312}. В процессе эволюции животные часто находят альтернативные способы решения одних и тех же задач и используют разные структуры для выполнения одних и тех же функций. Поэтому доказывать, что рыбы не чувствуют боли, потому что у них нет «человеческого» неокортекса, – это все равно что утверждать, будто мухи не видят, потому что у них нет похожего на фотокамеру глаза.

Однако зерно истины в доводах оппонентов есть: мы не можем принять за аксиому то, что испытывать боль или другой сознательный опыт способны все животные. Не всякая жизнь обязательно обладает сознанием. Оно возникает при наличии нервной системы, и если неокортекс для этого, может, и не требуется, то достаточно заметные вычислительные мощности все же нужны. Для сравнения: у крабов и омаров за ритмичные сокращения желудка отвечает пучок из примерно 30 нейронов, тогда как у червя-нематоды C. elegans есть всего 302 нейрона на все про все{313}. Способна ли нематода испытывать субъективные переживания, имея лишь на порядок больше нейронов, чем крабу требуется для одного только пищеварения? Маловероятно. «На каком-то этапе для этого просто перестает хватать мощности нервной системы, – говорит Робин Крук. – Но какую мощность считать достаточной?» 86 млрд нейронов, как у человека; 2 млрд, как у собаки; 70 млн, как у мыши; 4 млн, как у гуппи, или 100 000, как у дрозофилы? Крук подозревает, что 10 000 нейронов, как у голожаберного моллюска, будет маловато, но «никто вам не скажет, что нужно, например, минимум 10 057 нейронов», объясняет она.

Значение имеет не просто количество нейронов, но и связи между ними{314}. В человеческом мозге разные секции нашего кортикального оркестра соединены благодаря сотням тысяч нейронов. Эти связи и позволяют нам исполнять полнозвучную симфонию мучительного переживания, объединяя сенсорные сигналы с отрицательными эмоциями, дурными воспоминаниями и всем прочим в том же духе. Мозг насекомых связями не изобилует{315}. Ноцицепторы дрозофилы соединяются с отделом мозга, играющим ключевую роль в научении, – он называется грибовидным телом. Однако от грибовидного тела к другим отделам мозга ведет всего 21 исходящий нейрон. То есть муха вполне может научиться избегать ноцицептивного стимула, но прилагаются ли к этому уроку неприятные чувства, без которых немыслимы страдания у человека? У насекомых может в принципе не быть области мозга, отвечающей за обработку эмоций, такой как миндалевидное тело у человека. «Поэтому нам трудно понять, каким может быть субъективное ощущение боли у насекомого», – поясняет физиолог Шелли Адамо, изучающая поведение насекомых.

Но, с другой стороны, добавляет Адамо, откуда нам знать, как выглядит их эмоциональный центр? Учитывая, как мало мы понимаем в работе человеческого мозга, не говоря уже о прошивке мозга других животных, пока еще рановато делать категорические утверждения о том, какие неврологические особенности требуются для ощущения боли. Тем более что некоторые животные демонстрируют поведение, явно выходящее за пределы возможностей их примитивного мозга.

В 2003 г. в североирландском городе Киллили биолог Роберт Элвуд случайно разговорился в пабе со знаменитым шеф-поваром Риком Штайном. «Нас обоих интересуют ракообразные, – сказал он Штайну в какой-то момент. – Я изучаю их поведение, а вы их готовите». И Штайн тут же спросил: «А боль они чувствуют?» Элвуд предположил, что нет, но наверняка сказать не мог. И поскольку этот вопрос не давал ему покоя и после, он начал искать на него ответ. «Я подумал: разберемся быстренько и двинемся дальше, – вспоминает он. – Но вышло не так».

Элвуд изучал раков-отшельников, которые в изобилии водятся на европейских побережьях и прячут свое мягкое брюшко в бесхозных раковинах. Раковина для такого рака – огромная ценность, поскольку без нее он беззащитен. Но, как выяснили Элвуд и его коллега Мирьям Аппель, если бить рака слабым током, он покинет свое убежище{316}. Это бегство выглядело чисто рефлекторным, однако рак-отшельник бросал раковину не всегда. Чтобы выгнать его из предпочитаемой им витой раковины-литторины, требовался удар током посильнее, чем в случае менее желанной плоской раковины. А если раки чуяли в воде запах охотящихся на них хищников, вероятность бегства из раковины уменьшалась вдвое. «И я понял, что это не рефлекс», – рассказывает Элвуд. Бегство – это осознанное решение, которое рак-отшельник принимает, взвесив информацию из нескольких источников.