– Меня в деревушке-то нормально приняли, – начал он, – им больше фокусы и игры Марковы зашли, чем мои обычные номера. Но зато оказалось, что у них недавно нового старосту поставили, вот прям на днях, и я попал прямо на праздники! Ну ничего ж себе, а? Встретили лучше, чем у нас на окраинах, – похвастал он, – прямо в управе постелили! В коридоре, правда, но извинялись и с собой ещё…

– Замолчи, – прошипел Фауст.

Гней вздрогнул, услышав непривычный повелительный тон. Ему хватило ума не пытаться сейчас продолжать разговор. Пробормотав слова извинений, он снова взялся за поводья. На солнечном свету, в жарком воздухе степи и без такого привычного уже влажного сквозняка Фауст, едва прикрыв глаза, падал без чувств. Если б не сидящий позади Гней, вовремя подхватывающий ослабевшее тело, то рухнул бы с лошади. Короткие сны, приходившие к нему, не приносили покоя. Он снова видел солдат, и Агнешку, и Ису. Если поймали степных воров, то и в Осочья, верно, уже вся разодрана в клочья после прихода войск.

Столько хороших людей, думал он когда-то. А сейчас всё, чего ему хотелось бы видеть – это пожарище на месте каждой из деревень. Обожжённые ноги болели нестерпимо, к нему то и дело возвращался кашель. В первый раз Гней вздрогнул от внезапного приступа, а во второй просто молча протянул бурдючок с водой. После неё и правда стала легче. Прикрыв глаза в слабости и бреду, Фауст вновь увидел отца. Только на его лице больше не было недовольства или презрения. Позади стояла княжна и шептала что-то о долге, о клятвах и примирении. Руки её были в крови, а у колен свернулся калачиком медведь с древесным медальоном на шее. Увидав знакомый знак, Фауст распахнул глаза; лошадь была окружена флоосскими солдатами. Вскрикнув, он со всех сил дёрнул поводья, чтоб вырваться из окружения; кобылка встрепенулась и побежала вперёд, а Гней еле удержался позади, вовремя ухватившись за сбрую.

– Совсем спятил? – рявкнул он, отобрав у него поводья. Глубоко задышав, Фауст оглянулся. Вокруг никого не было.

– Ещё раз сделаешь так, – пригрозил Гней, – руки тебе свяжу.

Фауст только к бедной кобылке покрепче прижался. Вид толпы на площади всё не уходил у него из головы. Посечённые руки, кашель и отпечаток земли на спине. Не может такого быть, чтоб это прошло бесследно. Но каждый раз, когда в голове всплывали те самые светлые косы, он силился вспомнить вспыхнувшее кострище. Нет больше никаких кос, и гусли сожжены. Дозорные не смогут догнать, они уже слишком далеко. Хватит об этом думать. Вдали на холме было видно одинокую телегу; но вряд ли на ней едут недруги. Они, верно, ехали бы конным отрядом и со знамёнами.

– Вода осталась ещё? – Гней заглянул через плечо. – Я пешком шёл два дня, – он устало вздохнул, – сил никаких. Горячка ещё твоя. Хорошо хоть мы на… твоя ведь лошадь? Как назвал?

Фауст молча покосился на её морду: серая, чёлка потемнее, редкие светлые пятна на шкуре. Никаких мыслей.

– Может, Розочка? – предложил Гней. – Будут с Ромашкой букетом.

На мгновение глаза кобылки отлили изумрудом. Тот вздрогнул.

– Никаких роз. Не знаю… – одно за другое, он снова вспомнил пастилу, и кривую фрахейскую лошадь, и подвальные чайные. Сдалось ему имя сейчас придумывать… – Мята?..

Лошадка повела ухом.

– Отозвалась! – восхищённо ответил Гней. – Значит, Мята. Если запрячь вместе, то получится настой успокаивающий.

Фауст криво улыбнулся. Его друг настолько старательно делал вид, что всё хорошо, что это выглядело ещё хуже.

– Я не знаю, что у тебя произошло, – тише добавил мастер, словно прочитав его мысли. – Могу только надеяться, что ты обо всём расскажешь, когда мы все встретимся. Но мне настолько надоели имперские речи, что я хочу сейчас говорить хоть о чём-то.

– Я понимаю, – прошептал Фауст. – Понимаю, но сам не могу. Говори. Я всё равно уже не отличаю явь ото сна.

Кобылка свернула по дороге под холм, на склоне которого росли какие-то тщедушные осинки. Голова немного прояснилась, когда солнечные лучи наконец спрятались в древесных ветвях. Глупые видения наконец его оставили – ни поленья, ни серый дым, ни гусли больше не всплывали перед глазами. Он допил оставшуюся воду и хотел было уже протянуть бурдючок Гнею, но взглянул вбок, к рощице на холме, и заметил тяжёлое шевеление в кустах.

– У меня, верно, снова бред из-за горячки, – пробормотал он. В ветках показалась любопытная меховая морда.

Гней достал свой свёрток, сунул туда бурдюк и принялся бесшумно копаться внутри.

– Да нет… – прошептал он, – я тоже вижу. Пойдёт, как думаешь?.. – он достал небольшую древесную свечу. – Испугается ведь?

Медведь в кустах издал низкий рык и вышел наружу, неловко перебирая ногами. Кобылка, словно не заметил опасности, спокойно брела дальше по дороге.

– Эй, эй, – Фауст похлопал её по шее. – Иди-ка поскорей, пока тебя не заметили. – Сзади послышалось сдавленное хихиканье. – Ты чего? – прохрипел мастер, обернувшись.

– Неплохо вышло, – наконец отозвался Гней, не снижая голоса, и сунул свечу обратно в мешок. – Были б пешком, поверили бы. Ты где видал лошадей, которые зверей не боятся? – он расплылся в улыбке.

– Она приучена, – Фауст не понимал, – она с казарм…

Медведь встал на задние лапы и укоризненно наклонил морду. Из-за поворота за холм показалась белая лошадка с зелёной веточкой в зубах, и послышался смех возничего.

– Видали б вы себя! – хохотал Марк, вытирая слёзы. – Ну совсем дураки, а? Какие медведи в этих степях? Сжарятся же, бедняги.