Шрифт:
– Тут и без истории хорошо.
– Но с историей еще и полно, али нет?
– Смешной вы. Вы так говорите, будто вам сто лет.
Во мне и впрямь смешались слишком многое, чтобы речь время от времени не искажалась анахронизмом или словечком из какого-то давно позабытого говорка. Издержки таланта. Объяснять это Вике я не стал.
– Вот такой я странный.
– Скорее, оригинальный. Вас здесь не хватало.
– В каком смысле? – удивился я.
– Здесь одни старики. Они милые, конечно, но простые и какие-то далекие.
– А председатель?
– Иван Степаныч? Я его редко вижу. Но он, вроде, хороший.
Я пожал плечами. Из-за деревьев солнце не проникало в Безымянную даже в предзакатные часы, так что становилось прохладнее. Я снял толстовку и дал ее Вике. Мы помолчали. Прошлись по лесу, держась за руки. Постояли возле большого муравейника. Потом я положил на самый верх веточку, и насекомые принялись ползать по ней, шевеля усиками и сталкиваясь друг с другом.
Захарка лупу достал! Говорит, что можно муравьев попалить, если пропустить через стекло солнечный лучик. Мне муравьев жалко стало, так что я предложил поймать осу и сжечь ее. Ненавижу ос, вредные они! Мама часто пугает ими, что укусит одна – просто больно, а укусит пять ос – и помереть можно. Как бы осу живую поймать? Сачком?
– Вы когда домой, Вика?
– Я одна боюсь.
– Пошли с нами. Нас трое, мы сильные, выведем вас.
Девушка посмотрела на меня, чуть покраснев.
– С вами одним я бы охотнее пошла.
– Давайте так. Убежим вперед, пусть догоняют!
Вику можно было бы поцеловать. Уложить на траву или отвести домой и делать, что душе заблагорассудится. Поврежденные пожирателями памяти податливы и незлобивы, они чаще идут на поводу у самых примитивных, понятных инстинктов. Безусловно, Вике я понравился, иначе она не говорила бы приятных вещей, но пользоваться ее частичной беспомощностью, подавленностью я не имел права, так что просто коснулся губами ее щеки.
Головная боль не давала уснуть, так что я включил телефон и принялся надиктовывать то, что узнал от Ивана-председателя. Говорил все подряд, чтобы потом архивные служащие восстановили историю забытых деревень. В заброшенной церкви, где пробивались сквозь щербатый пол молодые березы, а росписи на стенах и колоннах облупились до полной неузнаваемости, особенно покойно было рассказывать о чем-то скрытом, потаенном: то ли о заново обретенном достоянии общей памяти, то ли о сказках, ушедших в прошлое за ненадобностью. Я старался перемежать истории, только в охоточку говорилось, почему-то, об одной лишь последней Безымянной, о муравейнике, о песнях захмелевшего старика, о девушках, бежавших в города, да так и оставшихся там в неведении о том, что пожирает заживо их родителей упырь. Все незамысловатые ситуации, но все же цельные, всеобъемлющие в своей простоте.
К рассвету я вымотался окончательно. Мигрень не проходила, а от собственного монотонного голоса, читающего проповеди мертвым святым с потрескавшимися лицами, становилось только хуже. Я начал жалеть председателя. Ему приходилось еще пуще, и, будь Концарёв сто раз прав в своем праведном гневе, его измывательства над пожирателем памяти перешли границу самого обыкновенного садизма. Выключив диктофон, я вытянулся прямо на полу и почти моментально уснул.
– Вставай, солдат, труба зовет!
Концарёв выглядел свежим и счастливым. Он стоял надо мной, широко расставив ноги, и снизу походил на колосса, стерегущего пролив, разве что факела не хватало. Я с неохотой поднялся, протер глаза, достал из кармана жвачку и сунул в рот пару подушечек.
– Не спалось? – сочувственно поинтересовался Концарёв.
– Ужасная ночка.
– Понимаю, но ничего поделать не могу. Разделайся с ним побыстрее, и все закончится.
– До следующего раза.
– А! – Концарёв махнул рукой. – Он то ли случится, то ли нет, пожирателей памяти все меньше рождается, да и переловили мы большинство. Пошли.
На улице хорошо было, светло. И дышалось особенно вольно. Я зажмурился и стряхнул с себя остатки короткого сна.
– Что за девушка, к которой ходишь? – спросил Концарёв.
– Вика? Она к бабушке приехала два года назад и попалась в ловушку Ивана.
– Вот как...
– Ее в Кострому надо сопроводить. Она там учится. На юриста.
– Училась, – поправил Концарёв. – Увы, ее никто там знать не знает, как будто сам не понимаешь. Подыщем ей спецучреждение, пусть адаптируется.
– Как спецучреждение? Зачем?
– Что-то ты, Семенов, больно часто начал этот вопрос задавать. Девушка и так психически и эмоционально нестабильна, а когда пожирателя памяти ликвидируем, так вообще один бог знает, что с ней случится.
– Ничего не случится. Не вспомнит она ничего.
– Тебе-то откуда знать? – бросил Концарёв.
Мы зашли в дом председателя, где Пустодомкин обжигался растворимым кофе из пакетика «три в одном», а Иван сидел за столом, уронив голову на руки. Хлопок двери привел упыря в чувство, он вперился в меня неживым своим взглядом, попытался улыбнуться.
– Тоже страдаешь, друг Колька.
Я промолчал. У Концарёва получилось вывести меня из равновесия, и я решил пока не говорить ни с ним, ни с Иваном, а просто достойно завершить начатое и попытаться уговорить начальника уже после этого.