Я ушел подальше в лес, сел на ствол поваленного дерева и попытался отрешиться от всего происшедшего. Медитация не помогала. Слишком уж явственно чувствовались в зеленом тереме присутствие Ивана-председателя и близость Вики. В размышлениях о том, как переспорить Концарёва или пересилить Ивана, я провел не один час. Так и не слезал с дерева, врос в жесткую фигурную кору, и таким и нашел меня Пустодомкин. Зажужжал молнией на папочке.

– Упрямый, да? – спросил пожилой оперативник.

– Я?

– Что Андрей упрямец, я и без тебя знаю. И упырь такой же. Сложно с вами, ох, сложно.

– Есть шансы спасти Вику? – спросил я в лоб.

– От чего?

– От этого... спецучреждения.

– А кто тебе сказал, что ей там будет плохо?

– А деревню от изоляции?

– А кто тебе сказал, что в изоляции жителям будет плохо? – по-сократовски повторил вопрос Пустодомкин.

– Да ведь это же то самое забвение, с которым мы якобы боремся, – вырвалось у меня. – Я так считаю: надо, чтобы жители о себе миру заявили, мол, вот они мы, мы были, есть и будем, и Безымянная наша не Безымянная вовсе, а Победоносцево. Вместо этого – что? Одну вы за дурочку выдадите, а остальных так и так заткнете, заставите меня отчет написать, уберете в архив и удовлетворитесь.

Пустодомкин страдальчески вздохнул. Из папочки он выудил одну-единственную сложенную вчетверо бумажку. Я взял ее, развернул, расправил. С черно-белой фотографии на меня смотрела, улыбаясь, Вика, только лет на десять моложе себя нынешней. А рядом с ней щурился от бившего в глаза солнца я.

– Откуда это у вас?

– С самой Москвы везу, тут-то принтеров нет, сам видишь. Для вразумления твоего.

– Вы знали, что Вика здесь... И я...

– Конечно, знали.

Я выронил распечатку. Голова шла кругом. Пустодомкин смотрел на меня, как на дрессированное животное, отказавшееся выполнять трюк.

– Одно радует, – мягко проговорил он. – Название деревни вспомнил. Имя Вики узнал. Так, глядишь, и расколем тебя до конца.

– Расколем... меня.

Вскочив со ствола, я потерял равновесие и пошел, не разбирая дороги, путаясь в траве и натыкаясь на деревья. Имя и название. Имя и название. Почему Пустодомкин сосредоточил мое внимание именно на них? И откуда я узнал о том, что деревня раньше называлась Победоносцево? Ведь Иван пока не открыл мне этого.

Вокруг горели костры, и девушки в венках славили идолов с посеребренными усами. Вдали стучали молотки: то строилась первая церковь. Шли сквозь древесный строй княжеские сборщики, понукаемые желтолицыми баскаками, и царские стрельцы целились им в спины из длинных неухватистых фузей. Приходили и уходили из барской усадьбы, что сгорит в девятьсот двадцатом, управители. Гремели лозунги: «Земля – крестьянам! Курс – на коллективизацию!» Мимо протопал на фронт, закинув за спину самодельную суму, будущий летчик-герой, плакали вдовы и малолетки. Чтобы посмотреть кино по телевизору, парни и девушки собирались группками. По пути назад делились мнениями: восторженно, громко. А потом родился...

– Вспомнил теперь?

Вика стояла на полянке, той самой, где мы возле ручейка сидели.

– А потом родился я.

– Родился и пожрал нашу память, – сказала Вика. – Только меня, сестру младшую, не тронул.

Так вот о чем говорил Иван-председатель! Не лукавил, честный торг вел. Способен, оказывается, пожиратель памяти лишние, болезненные воспоминания вглубь затолкать, да так, что ни чужак не раскопает, ни сам он. И от боли потому выл, что заставил бы Концарёв все из него вырвать, раны солью разбередить.

Бабушка ничего не поняла, с ней я милосерден был. А старик Никитич... в кого превратил я его? Как там Иван говорил? Не доел его, оставил выхолощенным, сосудом пустым. И себе придумал историю о любящих родителях, которых на самом деле со света сжил.

– Прости меня.

Я потянул к Вике руки, но та не подошла и не кивнула даже, так и стояла, молчаливая, обвиняющая, ждущая, когда отниму у нее подменные воспоминания и верну все то, что отобрал.

В доме председателя Концарёв пил остывший чай. Пустодомкин усадил Вику за стол, достал из рюкзака плитку шоколада, зашуршал оберткой. Сестра сунула квадратик в рот, начала сосать. Я вспомнил, что всегда жевал лакомства, глотал их, как крокодил. Улыбнулся.

– Ну что, друг Колька, разве не милосерден я? – спросил председатель. – Слаб ты еще, сам же видишь теперь.

– С тобой у нас разговор короткий будет, – оборвал Ивана Концарёв. – А вот Семенов – случай особый. Есть у меня директива, конечно, и тебя, друг ситный, без суда и следствия за эту Безымянную порешить, но есть и вторая, негласная. Если готов дальше служить, закроем на преступление глаза. Первый раз прощается или как там говорят?

– Второй воспрещается, – подсказала Вика.

– Да-да, на второй сразу под расстрел пойдешь.

– А что с моей родиной сделаете? – спросил я.

– На этот счет приказ однозначный.

– И все забудется?

– Нет, конечно, забудется только то, что ты сам в глубинах своей памяти запрятал. История останется. В архивах и не сверх положенного, – ответил Концарёв.

– Не могу я так. И без того слишком много горя причинил родной деревне.

Пустодомкин только руки развел: до чего же упрям, мол! А Концарёв лишь губы сжал. Не ожидал он строптивости, привык к повиновению.