Иван Александрович сидел рядом с Альмирою на уголке какой-то плиты, задавал вопросы и, хоть записывал ответы в блокнотик, смысла ни вопросов, ни ответов не понимал, а только смотрел на румяное, свежее личико, поросшее пушком, и сам себе удивлялся, как могла привлекать внимание, как могла нравиться ему крупная, с белой, глянцевой кожею, сквозь которую никогда не просвечивала кровь, словно крови под нею и вообще не текло, жена его Лариска!

4

Немцы: белобрысые, загорелые, серьезные, в гимнастерках, засученных по локоть, стояли полукругом с одной стороны желтоватого зуба обелиска, торчащего из травы лесной поляны, а с другой, таким же полукругом, в штормовках, с рядами значков ССО (от двух до шести) на груди, словно орденскими колодками: ветераны движения, - стояли люди восточные. "ПАМЯТИ ВОИНОВ, ПОГИБШИХ В БОЯХ С НЕМЕЦКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИ" гласила надпись на обелиске, и Иван Александрович, которого Альмира временно оставила, чтобы занять место в соответствующем полукружии, снова чувствовал себя растерянным и ни черта не понимающим: как же это так? Все ж таки они немцы! У них, наверное, у кого - как у Ивана Александровича - отец, у кого старший брат или там дядя погибли на этой самой войне, на этой самой (в широком смысле) земле, остались лежать в ней без обелисков, без крестов! Хотя отец вряд ли, не выходит по возрасту, скорее дед. Тут Бог с ним, кто перед кем виноват исторически, это дело особое - но неужто ни в одном из этих, в гимнастерочках, не шевельнется простое человеческое чувство, обыкновенная обида? А эти, в штормовках - что же они столь непрошибаемо бестактны?!
– отряд им. А. Матросова, немецкие захватчики, митинг!

Иван Александрович стал отыскивать взглядом в белобрысом полукружьи наиболее симпатичного (a priori) ему человека - адвентиста седьмого дня, запретный свой плод, с которым так хотелось поговорить по душам, но к которому Бекбулатов довольно жестко пырыкымыныдывалы не подходить, ибо ничего, кыроме кылывыты ы кылырыкалышшыны от него Ываны Ылыкысаныдырывычы все равно не услышал бы, - отыскивать в надежде не найти, в надежде, что хватит у того души и мужества не участвовать в сомнительном мероприятии, и, не найдя, вздохнул облегченно, словно форточку отворил в душном, затхлом полуподвале, однако, едва вздохнул, как тут же адвентиста и увидел: просто не обнаруженного прежде, не замеченного, словно охотника на загадочной картинке из "Пионера", но так жалко стало Ивану Александровичу форточку захлопывать, что тут же сочинил он оправдание своему любимцу: ему, может, дескать, одному тут и место, как истинному христианину, - свежим воздухом, впрочем, тянуть все равно уже перестало.

Наконец, запланированные речи произнеслись сполна, и русские и немецкие, заранее припасенные цветы - возложились (Иван Александрович даже несколько заметочек в блокноте по этим поводам сделал, для статьи) и извилистая змея бывших полукружий потянулась по узкой тропинке к четырем поджидающим ее "Икарусам". Иван Александрович, как и по дороге со стройки сюда, сел рядом с Альмирою, но легкое отчуждение, неприязнь целых, наверное, минут десять мешали восстановлению прежнего контакта.

Второе аналогичное испытание, которое предстояло вынести их с Альмирою завязывающимся отношениям - "Вечер песни гнева и протеста" - Иван Александрович, дорожа татарочкою, дорожа собственным от нее восхищением, решил попросту пропустить, но Бекбулатов настоятельно пригласил в жюри: представлять, так сказать, ЦыКы ВыЛыКыСыМы, потому что грешневский студенческий журнал, как, впрочем, и иваналександровичев "Пионер", состояли именно при ЦК комсомола, такой и гриф сиял и на служебном удостоверении, и на командировочном, и Иван Александрович не нашел ни мужества, ни достаточно убедительного повода отказаться.

Не успел он допить вторую, начальству только полагающуюся порцию жиденького компота, как в столовой произошли шевеление, суета, столы и стулья переместились к стенам и в углы и зал приобрел вид хоть импровизированного, однако, вполне зрительного. Иван Александрович вместе с Бекбулатовым, комиссаром Эльдаром и девушкою из горкома взобрался на возвышение и стал принимать к сведению вокально-инструментальные протесты интерлагерников против, во-первых, угрозы третьей мировой войны, выпеваемые, впрочем, как-то так, эдак, абстрактно, что ли, и на таком голубом глазу, что даже заподозрить сию угрозу со стороны государств, к которым принадлежат протестующие, было совершенно невозможно и даже как-то неприлично (о, да! осенило Ивана Александровича решение давешней задачи: здесь она действительно приходится как нельзя кстати - маленькая белая прожорливая птаха, склевавшая уже пол-Европы, добрый кус Азии, несколько аппетитных зернышек меж двух Америк и направляющая мирный победительный клювик в сторону центральной Африки), ну и, во-вторых, разумеется, против разных мерзавцев-фашистов вроде Пиночета, который, оказывается, смеет держать в грязных своих застенках чуть ли не целых триста политических заключенных. Гневались и протестовали голубьмирцы искренне и страстно, и Иван Александрович все спрашивал себя: что же это? так вкоренившаяся привычка к двоемыслию? или они на самом деле ничего не понимают?! не желают понимать?! Альмира тоже вся раскраснелась, и глазки у нее снова горели, совсем как давеча, когда Иван Александрович пел ей собственные песни гнева и протеста.

Дело в том, что почти в первом же альмирином ответе (Иван Александрович, едва познакомился с татарочкою, едва пошел от нее на него приятнейший эмоциональный фон, вспомнил о работе, ибо человеком был крайне, до патологии, обязательным, и начал профессионально выспрашивать про лагерные дела) нечаянно всплыл несчастный отцеубийца Павлик Морозов, пионерлагерь имени которого, оказывается, посещали голубьмирцы на прошлой неделе, и Иван Александрович, записав в блокнотик фактические факты посещения, как-то сам собою, непроизвольно, автоматически выдал Альмире, чт он по поводу героического пионера думает, а у татарочки тут же вспыхнули, загорелись глазки, как интересно! сказала она, ну и что дальше? и тут понесло Ивана Александровича, и он рассказал новой подруге и про впечатление от увиденного вчера в Уфе Салавата Юлаева - уголовника, которого превратили зачем-то в национального героя (это Альмире, татарке, недолюбливающей башкиров, особенно понравилось), и про героя Буковского, и про гения Сахарова, и про великого Солженицына, и про запрещенный журнал "Континент", и даже какие-то стихи Бродского прочел наизусть, а она слушала, полуоткрыв пухлые, молодой кровью налитые губки, и время от времени приохивала: что вы говорите?! это ж надо ж! вот никогда б не подумала бы!!

Как ни пьянил Ивана Александровича контраст между татарочкою и Лариской, контраст уже не только внешний и возрастной, но еще, оказалось, и идеологический, полностью сознания он все-таки не затмил, и где-то на середине собственного монолога Иван Александрович поймал себя на том, что не одна страсть поделиться информацией, кажется, владеет им, что выкладывается он перед Альмирою, в основном, затем, что больше нечем ему привлечь ее к немолодой, некрасивой своей фигуре, что для победы над татарочкою (а победы захотелось очень!) одних его столичности, журнализма и причастности к ЦК ВЛКСМ может, пожалуй, и недостать.

И вот сейчас, так же раскрасневшись, с теми же горящими глазками, пела Альмира в интернациональной компании про маленького белого голубя мира, старательно выводя непривычные иноземные слова:

Fliege ьber groЯe Wasser,

Ьber Berg und Tal.

Bringe allen Menschen Friede,

GrьЯ sie tausendmal.

5

Всем оставаться на местах! Не двигаться!
– резкий оклик Бекбулатова, речь которого, взяв командные интонации, как бы вовсе лишилась акцента, совпал с появлением в каждой из восьми дверей легкой летней столовой силуэтов крепких парней: подтянутых, с расставленными чуть шире плеч ногами, только что без автоматов у живота, и Ивану Александровичу снова пришла в голову ассоциация с какой-то картиною про войну, но сейчас картина уже не шла по спрятанному в кустах телевизору, а снималась прямо тут, внутри импровизированного концертного зала, захватывая в участники, в исполнители ролей и массовки, и всех сидящих вокруг, и самого Ивана Александровича; да и принадлежность присутствующих к разным расам вызывала сомнения, про какую, собственно, войну кино - про прошедшую или про будущую. Снаружи, видные сквозь окна, сверкали проблесковые маячки служебных машин, выла сирена, прервавшая очередное проявление гнева и протеста. Минут пятнадцать назад какой-то восточный человек прошел к помосту, негромко сказал гортанное-неразборчивое Бекбулатову, после чего оба, не то из вежливости, не то как под обстрелом пригибаясь, покинули столовую, и вот: всем оставаться на местах! не двигаться!

Иван Александрович почему-то не изумился, не загневался, не запротестовал, будто все, что происходило, так и должно происходить, и, сопровождаемый комиссаром Эльдаром, которому Бекбулатов что-то приказал многозначительным узким взглядом, пошел из зала, краем глаза ловя, как комсомольская девушка вместе с начлагом и несколькими из ниоткуда возникшими парнями разбивают интерлагерников на группы, расставляют около стен: к расстрелу, что ли, готовят?

Эльдар проводил Ивана Александровича мимо милицейских, военных и по внешности штатских, только в антеннах, машин до самого домика и, отворяя дверь, сказал: мы попросили бы вас, Иван Александрович, не выходить до завтрашнего утра. В ваших же интересах. Ситуация, понимаете ли, опасная. Тут у нас, кивнул в сторону Камы, на том берегу - лагеря. Бегают иногда. Мало ли чего. Вот на этом самом месте (Эльдар жестом римлянина, посылающего гладиатора на смерть, показал вниз), на этом самом месте (повторил-подчеркнул) неделю назад произошло убийство, и последняя фраза показалась Ивану Александровичу не просто зловещей, но имеющей и некий предупреждающий смысл. Это, конечно, была глупость, мнительность, результат неспокойного, ненормального состояния последних дней, однако, едва дверь за комиссаром лагеря захлопнулась, Ивану Александровичу стало на душе так нехорошо, так тревожно и безвыходно, что он, совершенно не готовый к мысли о самоубийстве (а оно одно, при теперешнем распаде всех связей мира, пришлось бы, наверное, как раз), стал мечтать об эдаких фантастических таблетках, которые, дескать, могли б погрузить в некий летаргический сон лет, скажем, ну! ну, словом, до тех пор, пока не кончатся безобразия и все как-нибудь так, само собою, не уладится и не устроится. Сладкая мечта погрузила Ивана Александровича в состояние благодушное, почти счастливое, сквозь которое уже не прорывались в сознание ни сирены, ни немецкие и восточноязычные выкрики, ни шум беготни, ни прочие тревожные звуки и из которого Ивана Александровича вывело легкое поскребывание чьего-то ноготка в дверь. Альмира стояла на пороге, улыбалась, звала с собою: пошли. Все кончилось. А что все? впервые после бекбулатовского выкрика рискнул проявить Иван Александрович любопытство. Что, собственно, все?